Ладошка у него холодная, потная.

— Потерпишь еще? Потерпи, ладно?

Он равнодушно гмыкнул. В изоляторе никогда он не прятался, не бился головой, не выкрикивал одно и то же слово часами, абсолютно нормальный человек. Не специально ли — отдохнуть немного? Бывает, детям необходимо одиночество. Лизанька это очень хорошо понимала.

— Дожда-а-ался наш Ануфриев свою избавительницу, — заблеял кто-то у нее за спиной и обнял за талию. — Мы уж тут все ждем-пождем, сейчас придет наша мамочка, сбегает на почту, вызовет нам «Скорую», она ведь у нас самая молодая, самая быстроногая.

Медсестра таяла белоснежным колобком в сладчайшей улыбке. Целыми сутками гоняют чаи в медпункте, не сдвигаясь с места. Обрадованно выпорхнула, выкатываясь на круглых ножках в меховых тапочках с пушистыми помпушками.

По дороге к почте пройти могли разве что тягачи или вездеходы, выворачивая рыжую глину. В лесу снег плотен, осел, но наст держал ступню, если идти быстро, едва касаясь, не нажимая. Лизанька торопилась, не провалилась ни разу, зато на обратном пути начала спотыкаться, каждый раз заодно чертыхаясь на интернат: болото какое-то, есть несколько человек, работающих с душой, есть просто работающие, но остальным, большинству, все «до фонаря». Сачкуют от детей, как семиклассники. Почему вдруг стало всем на все наплевать? Самое страшное, что как будто не мешает ничто. Но все как ватные. Выслушивают, правильно мыслят, поддерживают, но — никто ничего. Как в кошмаре: все распахивается, дороги раскрыты, везде солидарно поддакивают, но пальцем ткни — рассеиваются миражно.

Недавно одна нормальная родительница, уезжающая в длительную командировку, привезла своего ребенка, посмотрела на детей в классе — и разворот-поворот: я не враг своему дитяти. Лучше откажусь от загранпоездки. Не дебилы, не туберкулезники, но с самого рождения никому не нужные дети.

Лизанька прожила пятницу скомканно и сумбурно. Ничего не успела сделать с ребятами по плану, потому что очередная посудомойщица уволилась, воспитатели дежурили по очереди в мойке. Вымыв три раза по триста алюминиевых мисок, но триста банок из-под майонеза, она устала так, что поехала домой вместе со всеми на автобусе. К вечеру небо заволокло, мимо окон проносился туман. Тысячу дел переделаешь, еле ноги волочить. Дорога блеснула свинцово-серым на повороте и скрылась.

Он был уже дома. Читал за столом. Читает только за столом. Аккуратно разложена книга, чтобы не сломать переплет:

— Так дальше продолжаться не может.

— Что — не может?

— Ты все прекрасно понимаешь.

Хороший ударчик, славный… прямо под дых. Лизанька посидела на диване в отключке. Пятиминутный релакс.

Чемодан уложен. Книги связаны в стопку. Потопталась чуть больше, чем надо, у зеркала, все еще не веря, открывала дверь, с шумом пролезала с ношей в коридор. Ну вот и все, твердит, волоча чемодан по земле. И снова — не понимает. Происходит ужасное, а будто ничего не происходит.

— Интересно знать, куда ты собралась.

Он отбирает чемодан, книги и куда-то идет быстрым шагом. Она обрадованно спешит за ним, и лицо у нее дергается, потому что не понимает, куда.

— Сначала найди жилье, а потом складывай вещи.

Она трусит за ним, как собачонка, бесполезно хватаясь за чемоданный ремень.

— Поселок возле интерната. Буду жить там, — собрав все свое достоинство, информирует она.

Вдвоем они преодолевают дорогу с трудом, но быстро, потому что держатся за руки: скользят, но не падают. Сеет невидимый дождь, туман стер рябиновую плантацию, город за спиной обрастает электрическим, мхом, чуть видим. Поплутав, они выходят к пруду, где раскатана ледяная площадка, что блестит под луной еще одним тусклым зеркалом.

У хозяйки распарено лицо. Она беспрерывно обтирает руки о фартук, загораживая проход. От нее валит пар. Из дома валит пар. С улицы в дом валит сырое облако. За тумбами-ногами виден свет из комнаты, где Лизанька должна бы жить.

— Сдала уже. Поздно забеспокоились, — раздражается хозяйка.

— Мне почем знать, кто еще сдает! — бухает дверью.

Стыдливо они семенят, поджав хвосты, потому что им нахамили, они унижены. Видеть другого — именно это облегчает жизнь. Тогда смиряешься с собой. Прощаешь. Плохо не простить другому, почему тогда не себе.

Нахамили им неспроста. Это выясняется подальше от пруда, когда начинают говорить на дороге. Кричать, потому что ледяной ветер сбивает с ног. Они едут по льду, пятясь, растопырив пальцы, с чемоданом, связкою книг — вот-вот лопнет шпагат, в грязь ветер разнесет книги, ужасно же их будет собирать, гоняясь, окоченевшими руками — изодранные страницы.

Тесно прижавшись, удается обрести равновесие. Похоже на объятие, что Лизаньку из вредства смущает. Смущают ее остатки вредства. Держась наособицу, пользуется она любой краткой паузой, чтобы отстраниться. Состоящий из водяных капель воздух под ветром застывает на его бороде и дубленочном козырьке, обрастая гребнем забрала. И ее искусственная шуба бело заскрипела. Блестящей корой заледенел чемодан. С металлическим скрежетом царапаются волосы за ухом, будто уши заложило. В очередной раз она пытается отделиться, но невозможно: ворс ее шубы прикипел к его дубленке.

— Пусти, сосиска в целлофане!

— Молчать, лягушка во льду!

— Шубы жалко, да? Шубы пожалел? — удавалось ей выразить между поцелуями. — Скажешь ты мне в конце концов, где летом был?!

Лизанька обошла тогда все его старые адреса, подружилась с первой женой, купила Женечке пинетки — все-таки его дитя. Анька сказала, что он заходил, пробурчал: «Все вы ведьмы», и исчез.

То, что лето он провел посреди озера на лодке, она не верила.

По разным углам Анькиной квартиры разбросаны были фотографии солдатиков, бывших ее хахалей, за которых она замуж собиралась. Теперь задумчиво подберет фото: может, за этого надо было…