После завтрака экскурсия в лес, по расписанию должна быть физкультура, но физрука нет, как и музыканта и учителя рисования. Воспитатели замещают часы как могут.

Золотисто-фиолетовый бор выступал в поле, лоснясь от счастья, словно гордый океанский корабль, — есть в соснах что-то общее: теснота, дружеская сплоченность. Над соснами дрожал воздух.

А и хорошо, что в лес, — дети в лесу притихают, оттаивают.

Только вошли в бор, как за деревьями черная «Волга». Ребятишки с воплем кинулись на невидаль. Они так на все кидаются с тоски. Из «Волги» мужик с галстуком набок, пошел крыть: куда прешь, такая-рассякая, на поглядки пришла, убери недоносков!

Вернулись в корпус, ребятишки виснут: тетку голую не видели, вообще ничего не видели и не понимают… Омерзительна весна эта, даже дети; вырастут в таких же, как тот… Рожать сейчас — безумие. Ну не скот же мы… Надо же прежде что-то сделать. Дом. Люльку. Крышу. И чтобы небо было, а не… Кто-то хохочет: ты у нас первый год, не в курсе, все близко к сердцу принимаешь, а тут, если принимать, долго не протянешь. Что касается «Волг», считай, повезло — первая ласточка, сигнал весны, ближе к лету стаями будут, по часам в обеденный перерыв. Дело «обнакновенно», ты только сама поосторожней, ходишь одна, сторонишься коллектива. Прошлой весной жмурика обнаружили в овраге. Это тебе не город, сама природа с салазок сводит.

— Полгода буду выть. Полгода провою, и все, навсегда.

— Ох, Аня…

— Нам свекровь воду мутила, — шепчет Аня страстно. — Придет тут, рассядется, давай поучать. Бочка непрошибаемая. Носки связала, с нас три рубля. Ладно бы мне, а то сыну родному, до копеечки высчитывала. Сама хвастается, что на две машины накопила. Захочу, вас в два счета разведу.

— Слушала бы ее больше.

— Все пыталась против меня настроить. Все ныла, что он у меня голодный ходит. Пришла раз, стирку устроила, гудит и гудит, гудит и гудит, а поздно, Женька уснуть не может, выхожу, говорю: «Чтоб через десять минут, чтобы духу твоего через десять минут…» Ведь придет, вещи свои перестирает, потому что у нас горячая вода, сама вымоется, а рядом Женькина пеленка лежит — не дотронется. Ну хоть бы раз палец о палец ударила! Тут она на меня понесла. Схватила я таз: «Уходи, — говорю, — а то прибью!» Испугалась, умоталась, через две недели опять тут, сидит как ни в чем не бывало.

— Ты разве с ней на «ты»?

— Что я ее буду на «вы» величать?

— На твоем месте я бы все равно говорила ей «вы», только бы выиграла. Зачем уподобляться?

— Я вначале ей тоже «вы» да по имя-отчеству, она соседкам хвасталась, как, значит, ее сноха уважает, а соседи глаза на лоб — спекулянтку такую уважать? Ну я стала на «ты».

— И напрасно. Надо сохранять дистанцию. Только «вы» и спокойно и вежливо. Она же тебя накручивает, ты взвиваешься, а ей это надо. Какое тебе до нее дело? Кто она такая, если разобраться, почему вообще тебя это задевает?

— Тебе хорошо, ты равнодушная такая…

— Я знаю, на что расходовать душу, а мимо чего нужно проходить, не оглянувшись.

— А к вам она что же — ни разу?

— Ни ногой, — усмехнулась Лизанька.

В окне горел свет, но, когда вошла в комнату, оказалось темно.

— Ты спишь?

Нежность ее обуяла. На полу за шкафом и столом что-то белело, не сразу поняла — что, но, когда легла, обнаружила, что рядом пусто. Но почему!

— Почему! — сказала Лизанька вслух. Положила руку на пустоту, подумала, что она всегда была рядом.

И пришел сон, один из тех, что западает в память не хуже реального. Она и ее будущий сынишка, лет трех, шли городом, и вот — пока спокойно, но что-то знать дало, сигнал — ясно стало, сейчас грянет. Люди побежали, Лизанька схватила сына на руки, а бомбоубежища нет, секунды истекают, и тогда остановилась в сквере, хотя все продолжали бежать с криком, остановилась, легла на траву и заставила сына лечь. Смотри, какая травка хорошая, пахнет как, не бойся, не гляди на них. Испуг в его глазенках проходил, он уже увлекся чем-то — букашкой, ползущей по стеблю, которая тоже н е з н а л а, а она, поняв — сейчас, — приникла к сыну, траве, земле, в последний раз вдыхая их запахи, и ладонью слегка надавила ему на затылочек.

Карр! Каррр… — приветствовал с ветл страж зачарованного царства. Привет, кивнула, глаз не подымая: режет жаркое марево, плывущее над головой. Плантация черноплодной рябины ошуюю вишнево забархатилась, бархатность голых ветвей отозвалась в ладонях щекочущим теплом. Вот и перезимовали, вот и вышли из зимы, вздохнула Лизанька, забыв, что еще февраль.

Одесную плыла Никольская церковь. Километра за три, построенная на возвышенности, церковь, чем дальше от нее, тем делается крупнее, отчетливее и величавее, в то время как дома и строения, ее окружающие, сливаются с пейзажем. Но каково же удивление человека, подъезжавшего к ней; метров за триста церковь начинает истончаться, становится домашней, едва ли не крохотной, и церковная звонница так низко — рукой подать.

— Ну как ты? — сочувственно спросили в воспитательской. — Бледнющая — ужас. У нас очередной идиотизм — телефон не работает. И твоего придурочного опять ночью припадок бил. Манефа говорит, не отходила.

Кто-то близко придвинулся к тусклому стеклу, крася растянутые губы и их облизывая.

— Где он?

— Говорю, телефон не работает, «Скорую» не вызывали, лежит — пухнет в изоляторе.

Синий Ануфриев покорно изучал потолок. Солнце заливало пустую комнату, голые кровати с панцирными сетками. Вымытый пол просыхал пятнами.