Оксанка начала реветь в голос.

— Прекрати сейчас же! — закричала Людмила. — Не выводи меня из терпения!

Рев еще больше усилился.

— Я кому сказала, прекрати! — орала Людмила, уже не заботясь о том, что услышат соседи. — Это мне реветь надо, а не тебе. Перестань! Чтоб я больше не слышала!

— Я не могу, не могу! — захлебывалась Оксанка. — Мамочка, я не могу перестать!

Людмила стиснула зубы и постаралась взять себя в руки. Некогда сегодня воспитанием заниматься. Специально отпросилась пораньше с работы, чтобы сводить дочь в поликлинику и взять справку для санатория. В профсоюзе пообещали путевку в этот санаторий для детей с заболеваниями верхних дыхательных путей. А у Оксанки всю зиму катары, фарингиты, тонзиллиты и прочее. А лечить некогда, температуру собьешь и выпихиваешь в школу. На справках с ней сидеть — много ли высидишь. С Коленькиных алиментов не разгуляешься.

«Господи, какая я несчастная! — со слезами додумала Людмила. — Муж бросил, дочь какая-то непутевая растет. — У всех дети как дети, а тут…»

Оксанка нудно ревела, растирая пальцами слезы по щекам.

— Доченька, — сказала Людмила, изо всех сил сдерживая себя, — перестань плакать, иди быстренько умойся, переоденься, сейчас пойдем в больницу.

Оксанка как по команде замолчала и бросилась в ванную, а Людмила забегала по комнате, собирая и распихивая по углам разбросанные тряпки, игрушки, книжки. «Все повытащит! — с нарастающим раздражением думала она. — Неряха! Убираешься, убираешься, а все без толку. Целый день крутишься как заведенная, ничего в жизни не видишь. Ведь только для нее и живешь, только для нее, и никакого понимания, никакой благодарности…»

— Мама, мам, — Оксанка, уже умытая, с блестящими глазами и мокрой челкой, дергала ее за рукав, — мам, а чего мне надеть?

— Ты что, не видишь, что мать занята? — рявкнула Людмила. — За тобой убираю!

Оксанка снова сморщилась, из еще не просохших глаз опять покатились слезы, но Людмила уже не могла остановиться.

— Как будто не знаешь, что тебе надеть! Обязательно мать нужно дергать! Вон, все в шкафу перед твоими глазами!

Оксана вытащила платье и, тихонько всхлипывая, принялась натягивать его.

— Что ты надеваешь? — взвизгнула Людмила. — Ты что, не видишь, что здесь пуговиц нет? Сама в жизни не догадаешься пришить. Все мать должна делать! И в кого такая уродилась? Бестолочь!

Оксанка растягивала губы, стараясь не плакать, но слезы все равно текли не переставая. Людмила уже махнула на нее рукой — пусть ревет, бесполезно что-нибудь говорить, только нервы мотать. Кинула ей другое платье, сама причесалась кое-как и скорей в больницу, до конца приема всего час оставался.

Оксанка шла, низко наклонив голову, упершись подбородком в грудь, с носа капали слезы, и она то и дело высовывала язык, слизывая их. Людмила скрипела зубами от раздражения. Господи, стыд какой! Здоровая дылда, воет, губы распустила, нос распух, а идет-то как, господи, как паук какой-то, на полусогнутых, нога за ногу заплетается.

— Ты как ходишь? — не выдержала она. — Пугало огородное! Ты можешь идти нормально? Голову выпрями, живот подбери! Руками не размахивай! Что ты ногами шаркаешь, как старуха? Обуви на тебя не напасешься!

Оксанка, вместо того, чтобы идти, как ей велели, заплакала навзрыд и вовсе согнулась крючком. Людмилу аж затрясло.

— Ты можешь не реветь хоть пять минут, — заорала она. — Ты можешь выслушать, что тебе мать говорит?

У Людмилы прямо рука чесалась дать ей подзатыльник со всего размаха, но не будешь же на улице. Тут знакомые то и дело попадаются, со стыда сгореть можно. На работе она — уважаемый человек, член месткома, все с ней считаются, а дома с собственной дочерью справиться не может.

Главное, все, все ей в жертву принесла — и личную жизнь, и работу, все! Разве б она сидела в этой богадельне, если б не Оксанка? Какие перспективы были у нее в управлении! Еще до рождения дочери ее прочили в завотделом. И все пришлось бросить. Там командировки, там выездные совещания, а у нее ребенок на руках. Вот и пришлось идти в эту контору, работа — от и до, получает сто двадцать, и никакого просвета впереди. Ни два ни полтора. Ни богу свечка, ни черту кочерга. И главное, все, что она делает, никому не нужно. Пустая, бессмысленная работа. Тратит свою жизнь, разменивает на бесконечные отчеты, планы, графики. А время идет, уж за тридцать перевалило. Ну ладно, с мужем не повезло — в конце концов, никто от подлецов не застрахован, — так что ж, из-за этого крест на себе ставить? А кому чужой ребенок нужен? Своих бросают без зазрения совести. Не один крутился около, подъезжал, а чуть до дела доходит — в кусты. Сволочи!

Занятая своими мыслями, она совсем перестала обращать внимание на дочь. Та шла, размахивая руками, и что-то напевала себе под нос. Где-то уже в лужу успела влезть. Туфли грязные, колготки забрызгала, шнурок развязался, волочится по земле…

— Ты что, не видишь, что у тебя шнурок развязался? — набросилась на нее Людмила. — Завяжи сейчас же!

Оксанка присела на корточки и стала возиться со шнурком. Подол платья свесился в лужу.

— Все, — дрожащими губами произнесла Людмила, — в таком виде я с тобой никуда не пойду. Немедленно возвращаемся домой!

— Мамочка! — зашлась в плаче Оксанка. — Мамочка, прости, я больше не буду! Никогда больше не буду, прости!

— Что ты не будешь? — тихо и зло спросила Людмила.

— Ничего не буду! Пойдем, мамочка, пойдем! Пойдем в больницу!

— Что ты орешь дурным голосом? Прекрати меня тянуть за руку! Люди смотрят.

Остаток пути шли молча. Людмила угрюмо думала о том, что на сегодня опять гора стирки, что Оксанка будет до двенадцати сидеть с уроками, а значит, снова слезы, истерика. Господи, где взять сил, где набраться терпения?