Она, Саша, обрадовалась тогда, а сейчас отчетливо поняла: не для себя — для нее пласталась бабушка все лето на огороде. А она, идиотка, на моря укатила, ей, видите ли, нужно было восстановить силы, затраченные на выпускные экзамены в институте.

…Туго натянутое платье на животе чуть заметно зашевелилось: кто-то, еще неизвестный, стучался изнутри, пробовал свои маленькие пока силенки.

И тут бабушка вдруг сказала:

— Тяжело сидеть-то? А ты ляг. Ложись-ложись… Чего меня сторожить.

«Нет, бабушка — это еще бабушка! — с благодарностью думала Саша, укладываясь на диване. — Все знает, все понимает, все чувствует…»

Когда она собралась замуж, подружки дружно завидовали: муж мужем, а ты еще городскую прописку и жилплощадь приобретешь, интеллигентных родичей заимеешь. Шутка сказать: будущая свекровь — преподаватель университета. Это стоит только Саше захотеть — и она вслед за любимым Костей прошмыгнет в аспирантуру… Мать, узнав обо всем, запаниковала: с такими сватами и родниться страшно. А бабушка… Бабушка только и сказала:

— Люди как люди. Нам руками привычней работать, им — головой.

Потом же, наедине, огорошила Сашу:

— А все-таки жить тебе с ними будет трудно!

— Почему, баб? — удивилась она столь быстрой перемене в бабушкиных речах.

— Ты в девках-то сколь просидела? То-то и оно… Одна жить привыкла, все про себя сама решать. А замужем жить…

Бабушка даже помолчала немного — для того, наверное, чтобы Саша прониклась важностью предстоящих слов, и закончила:

— Замужем жить — с мужем все пополам делить. А свекровь да свекора уважать да почитать.

— А как же твое «надейся только на свои руки да разум»?

— Э-э, мила моя… Тут не разъяснишь. Тут уж сама связывай, если сумеешь.

«Я, бабушка, кажется, связала, — думала Саша, засыпая. — Только не знаю вот — прочно ли?»

…В доме шумно и голосисто, и они с Костей сидят во главе стола. Рядом-рядом, близко-близко…

— Горь-ко, горь-ко!..

Родня у Поспеловых большая, от дружного крика стены дрожат. За свадебным столом нет только бабушки — «тяжело уж мне, Саш, не приду».

К бабушке они с Костей только что сходили. Отнесли пирогов, конфет, Костя разлил по стаканам шампанское: «Выпейте за наше счастье».

Бабушка помочила губы в шипучей, пузырчатой жидкости:

— Любите друг дружку. Уважайте. А вот вам и подарок.

Она приподняла край лежащего на столе полотенца, и они увидели… рябиновые бусы.

— Ты не думай, Костюшка — на платье я Саше дала. А уж это так… вдобавок… Чтобы было у вас деток, сколь ягод на этой нитке.

Костя засмеялся:

— Так это не вдобавок бабушка! Это — главный подарок.

…И вот сидят они снова за свадебным столом. На ней нежно-розовое платье (в белом она была вчера, в городе, в первый день свадьбы), и на розовой материи пламенеют рябиновые бусы. Костя смотрит на них и улыбается. И все улыбаются. Костина мама — тоже, только вот… ох, какая сложная у нее улыбка! Что-то она хочет сказать этой улыбкой, но что, что?..

Проснулась Саша от недоумения: как что? Разве она не знает — что?

Поняв, что вопросы свои она задает уже не во сне, а наяву, успокаивается: это теперь она знает ответ, а тогда — не знала. Ничегошеньки не знала… Сидела с рябиновыми бусами на шее, и… Нет, опять не то! Разве она была за свадебным столом в рябиновых бусах? Куда там! Едва они с Костей переступили порог, вернувшись от бабушки, как родня дружно навалилась на нее: сними да сними рябину, бабушка уже старая, чего она понимает. «Разве с такими бусами сейчас сидят под венцом?..»

Она и сняла, и положила бусы в коробку из-под конфет.

Когда в очередной раз навестить мать пришла из Ивановки дочь Шура, Прасковья ее… не узнала.

— Мам, ты что? — тормошила ее Зойка. — Это же наша Шурка.

Но Прасковья глядела пустыми, непонимающими глазами, бездумно переводя их с одного лица на другое. Вскоре у нее вздулся, наполнившись водой, живот, начались боли, и дом огласился сплошным безысходным стоном.

Санька, единственный в доме мужик, стал пропадать где-то допоздна, домой являлся чуть ли не в полночь и сразу лез на печь, задергивал занавеску — через кухонную стенку стоны были не так слышны. Женщины же маялись в одной комнате с матерью. Устав за день от дел и переживаний, они, добравшись до подушек, хотели забыться хоть ненадолго. Но мать не давала. Привыкнуть к ее стонам было невозможно, и, забывая о том, что мать уже не понимает человеческой речи, они просили:

— Мам, дай передохнуть.

Прасковья в ответ опять стонала…

В одну из ночей, очумев от бессонницы, Зойка подошла к материной кровати и, сама не зная зачем, запела:

Кровать была с металлической сеткой. Зойка качала ее и пела. Через некоторое время остановилась, прислушиваясь: будут стоны? Стонов не было.

Этим они и стали спасаться: по очереди с сестрой качали мать, напевая песню, и Прасковья на какое-то время переставала стонать, заплутавшись в неверном сне.