Саша засыпала и просыпалась вместе с бабушкой, и от того, что происходило это несколько раз за ночь, сны и явь у нее совсем перепутались.

Однажды она испугалась собственного голоса, выговаривавшего с обидой:

— Как вы не понимаете? У меня умирает бабушка, а я буду спокойно гулять в городском саду? Нет, я поеду в деревню… Переживания отразятся на моем ребенке? Но с каких это пор вы стали его жалеть?

Проснулась она не от бабушкиных стонов — от страха: неужели она говорит все это вслух? Нет, слава богу, не вслух. В доме тихо, все спят. И хорошо… Сейчас и без нее всем хватает переживаний.

Вздохнув с облегчением, Саша даже засмеялась тихонько: надо же, какая она смелая во сне! А в жизни? В жизни смелой была свекровь:

— Саша, у Кости большое будущее, ты должна соответствовать ему. Почему бы тебе тоже не поступить в аспирантуру? Девочка ты способная, я знаю… Ребенок? Господи, да у вас еще целая жизнь впереди!

Она, Саша, только и сказала тогда, едва выговаривая слова от стыда и смущения:

— Да… но первый аборт… Говорят, опасен.

— Господи, какие глупости! Все зависит от того, в чьи руки ты попадешь. А уж я постараюсь…

Бабушка опять застонала. Потом стоны вдруг оборвались и в неожиданно наступившей тишине она четко, осмысленно спросила:

— Кто тут? Кто не спит? Несите меня скорей домой.

Прасковья, видно, чувствовала, что очнулась ненадолго, и потому спешила сказать главное, то, о чем раньше говорила между другими речами: «Положите меня дома. Оттуда и понесете…»

В следующую ночь они не ложились — стояли у Прасковьиной кровати, чувствуя, что эта ночь для нее — последняя. Прасковья уже не стонала — у нее даже на это сил не осталось, а только хватала ртом воздух, трудно, редко. «За что ей такая мучительная смерть, за что? — думала Саша, глядя на страшное — череп, обтянутый кожей, — бабушкино лицо. — Может, как раз за то, что о смерти бабушка думала слишком мало? Вот та и мстит ей…»

В животе опять торкался кто-то, и Саша переводила глаза с бабушкиного лица на свой живот: господи, как он там? Может, свекровь права, и ей ради н е г о не стоило ехать в деревню раньше времени?

Горячие слезы, катившиеся по щекам, становились еще горячее — от жгучей краски стыда…

…Последний шов, связывающий Прасковью с жизнью, смерти удалось оторвать на рассвете, и Прасковья наконец перестала чувствовать боль.

Обмывать ее пришла тетка Стеша, соседская старуха. Обмыла — и удивилась перемене:

— Бабы, глядите, какая она опять хорошая. Прасковья такая — ничего плохо делать не умела…

Днем Санька съездил в райцентр за гробом, и вечером, потемну, мать понесли в ее дом. Подтаявший за день ледок снова хрустел под ногами, звезды сверху глядели тоже подмерзшие, льдистые.

Топить у матери не стали — теперь ей так было лучше.

И снова — в последний раз — стало людно в Прасковьином доме.

— Кость, ты веришь, что бабушки больше нет?

— Са-ша…

— Странно устроена жизнь. Непонятно.

— Это тебе-то? Учителю с высшим образованием?

— А что мы знаем, Кость? Только то, что знаем слишком мало.

— Тебе на философский надо было идти. В университет. А ты по ошибке в пед попала. А впрочем… это хорошо, что ты ошиблась.

— Почему хорошо?

— Представляешь, что было бы, встреться ты с моей матушкой раньше?

— Что?

— У-у… Война миров! Зато теперь — мирное существование.

— Слушай, она действительно смирилась с тем, что ее невестка библиотечные фолианты променяла на пеленки?

— Думаю, что да.

— А… ты сам?

— Са-ша… Ну сколько можно об этом? Хочешь, дам тебе самую страшную, самую нерушимую клятву?

— Хватит, хватит страшного! Хотя… страшно. Что день грядущий нам готовит?..

Роды начались на рассвете. Зойка слетала за фельдшерицей, та констатировала:

— Матка уже открылась, скорей в больницу.

Санька приехал с колхозного двора на тракторе — грязно, машина до райцентра может не пройти. Сильных болей еще не было, и Саша, забравшись в кабину, с улыбкой слушала сквозь отчаянный рев мотора, как мать ругается с Костей:

— Ты куда собрался?

— В больницу.

— Пешком?

— Пешком.

— Да ты с ума сошел! Отец отвезет ее, потом за тобой приедет. Шутка дело — семь километров! По нашей-то грязи!

В палате она первым делом повесила на больничную койку бабушкины рябиновые бусы: «Ну, бабушка, за первой ягодкой пришла». И тут началось…

Поначалу, когда накатывала боль, Саша сжимала зубы и впивалась руками в железные прутья кровати — помогало. Когда боль уходила, она говорила себе: это все, это — предел, сильнее болеть не будет, разве можно — еще сильнее?