Она сосредоточенно слушала. А потом задала вопрос — откуда он все это взял?

— Он это придумал, — ответила я.

— Зачем?

Я попыталась объяснить. С тем же успехом, как и необходимость живописи, музыки, прочих видов искусства. Как пыталась объяснить земную любовь к украшательству. Нерациональную. Бессмысленную — с точки зрения марсиан.

Вопрос «зачем» так и остался без ответа. Ни одно из объяснений ее не устроило. Думаю, она еще больше укрепилась во мнении, что земляне — неразвитые дикари, которым жизнь не в радость без бусины в носу. И наверное, была права.

Ее роды приближались, и с ними приближалась моя смерть. Я не сделала ни одной попытки переубедить своих хозяев. Я понимала, что как только они перестанут во мне нуждаться, моя жизнь потеряет для них любую цену. Всякий смысл. А без смысла они ничего не сохраняли. Так же бессмысленно было бы убедить любого человека не выбрасывать обглоданные кости или пустые консервные банки. Или, если выразиться точнее, использованную туалетную бумагу. Это было унизительно и страшно. И сопротивляться было бесполезно.

Я прожила с ними под одной крышей почти пять месяцев. Ела с ними за одним столом. Присутствовала на их вечеринках. Ходила по тем же улицам, что и они. Я привыкла к ним. Я почти к ним привязалась — только тогда этого еще не понимала. Зато понимаю теперь, когда вспоминаю, как мы ужинали по вечерам, методично разжевывая печенье, прикладываясь к ледяным коктейлям, глядя в никуда. Очень близко друг от друга, и очень далеко. И слышен был только шорох песка, который вечерний ветер часто бросал в оконные стекла. И редкие мысли мужа и жены.

— Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Хорошо. — Какая-то помеха и уже яснее: — Немного устала.

— Тебе нужно больше спать.

— Я и так проспала почти весь день. У меня до сих пор ноет спина.

И тогда он опускал бокал и поворачивал голову в ее сторону — поворачивал медленным плавным движением, в котором я различала глубоко похороненную тревогу. И она долго смотрела в его молодое, старое, мертвое, живое лицо. В комнате медленно темнело. Никакого света не зажигали, потому что его не было. Здесь вставали вместе с солнцем — и шли спать, когда оно садилось. Никаких развлечений. Ни радио, ни танцев, ни телевизора. Ни косметики, ни бриллиантов, ни секса. И этот пуританский мир, где всего было так мало, уже казался мне идеальным. Высшим. Возможно, марсиане просто подавили меня своим числом. Навязали свой образ жизни, убедили в том, что лучше ничего и быть не может. Для меня страшнее всего была не приближающаяся смерть, а их презрение. Возможно, они не заслуживали уважения, а просто его внушили. Но как тогда объяснить чувство, с которым я теперь вспоминаю эти ужины в пустой столовой, где не было ничего, кроме стола, трех табуретов, нас — троих, и наших мыслей? Это ностальгия. Чистая и сильная, и все еще унизительная для меня. Потому что я не должна вспоминать об этом так. Или же нужно признать, что на Марсе в самом деле существует высшая раса.

Но я не хотела умирать только потому, что должен родиться еще один марсианин. Я хотела бежать. А для этого нужно было сделать так, чтобы после рождения ребенка я все еще была им нужна. И я искала решение.

Оно пришло само. Мой хозяин владел небольшой фабрикой по производству посуды. В основном — из фарфора. Я побывала на фабрике вместе с его женой, когда она отправилась туда во время своей прогулки. Фабрика находилась на окраине поселка. Мы встретились с хозяином в комнате, где на длинном столе стояла готовая продукция. Невинно-чистый, белый фарфор. Очень изящные формы. Полное отсутствие цвета.

И тогда — впервые за последний месяц — я обратилась к хозяину. Я спросила, нет ли у него намерения слегка разнообразить ассортимент. Он не подумал «зачем?» — а я этого боялась. Позже я случайно услышала чью-то мысль, что у него на тот момент появился серьезный конкурент в другом городе, и возникли проблемы со сбытом. Он был готов выслушать даже меня. И я попросила краски.

— Мы выпускаем и цветную посуду, — подумал он.

— Дело не в цвете, — ответила я. — Дайте мне чашку и блюдце, и я сделаю узор.

Он не знал, что такое узор. Зато я узнала то, о чем догадывалась уже очень давно. На Марсе никто не умел рисовать. Здесь знали только чистый цвет, тон, полутон. Но зачем нужен узор — они не постигали. То, что мне дали кисть и краски, я объясняю только возникшим где-то конкурентом. Хозяин не хотел упустить ни одного шанса его задавить.

Через час я вернула ему чашку с блюдцем. Теперь они были темно-синими, с узором из белых созвездий таких, какие видно с Земли. Никогда не забуду, как мои хозяева разглядывали эту чашку. Как нечто чужеродное, упавшее с неба. Хозяин спросил, что это значит. Я объяснила, что такими видятся созвездия с Земли. И предложила расписать таким образом целый чайный сервиз и назвать его «Земная ночь».

Если узор показался им пошлостью, то название, думаю, шокировало вдвойне. Но хозяин велел отправить на дом целый сервиз, и все необходимое для работы. И я занялась делом.

Первые несколько сервизов «Земная ночь» были проданы мгновенно. Мне была доставлена следующая партия, и я весь день проводила в отдельной комнате, занимаясь делом. Хозяйка сидела в углу и следила за движениями кисти. Хозяин заходил к нам несколько раз в день и молча следил, как продвигается работа. А потом сообщал, что поступила еще одна партия заказов. Что все хотят купить «Земную ночь» и как жаль, что нельзя наладить массовое производство. Я ждала этих слов. Я знала — марсиане рисовать не умели. Я не думала ему о том, что теперь мою смерть придется по крайней мере отложить. Я знала, что он и так это понимает. Теперь выбор приходилось делать ему.