— Уходите скорее, — быстро подумал он. — Сейчас на вас не смотрят.

И когда я сделала первый шаг, мне в спину острым камешком ударилась его нечаянная мысль — он просто не успел ее остановить:

— Я тоже хочу на Землю. Хочу ее увидеть.

Я не оборачивалась. И уже не потому, что они могли заметить мои слезы, услышать мои мысли, броситься в погоню. Я не оборачивалась, пока шла в сумерках по огромному двору, потому что в этот миг уже сама не знала — хочу ли я убежать. Потому что был миг, когда я хотела только одного — навсегда остаться в этом доме, жить этой жизнью, думать по вечерам с хозяином, расписывать чашки, пить коктейли, отвечать на странные вопросы моей хозяйки. Смотреть, как медленно взрослеет их сын, в котором уже была часть меня — который выжил только потому, что я была рядом. Потому что я уже стала частью Марса. А Земля была только очень маленьким шариком — одним из тех, которые я рисовала на чашках.

В момент удара о Землю я проснулась и забыла половину всего, что было. Другую половину я забыла в первый час пребывания на Земле, когда умывалась, варила кофе, намазывала хлеб маслом. Я не помню имен моих хозяев, а ведь мы звали друг друга по именам. Не помню, как выглядел дом напротив. Не помню, как выглядело и называлось то, на чем я вернулась на Землю. Помню только, что оно управлялось очень просто, иначе я бы не решилась бежать. Несколько часов я могла восстановить на языке вкус своего любимого вечернего коктейля — слабую смесь мяты, крепкого чая и винограда. Конечно, ни того, ни другого, ни третьего там не было, я просто подбираю слова… И тут же теряю, и уже не уверена, что нашла их правильно. Но кое-что останется навсегда. И самое главное — это сознание, что я прожила на Марсе полгода — ни днем меньше. Знаю, что все это время я лежала в своей постели, на Земле. Что просто уснула, а потом проснулась. На Земле за это время прошло полтора часа — только и всего. А сам сон, говорят, редко занимает больше пяти минут.

Я, конечно, спала и видела сон. Но я не знаю, правда не знаю, чем бы он кончился, если бы мне не удалось бежать. И очень подозреваю, что в среднем раз в пятьдесят лет на Земле кто-то умирает во сне — без всяких видимых причин. Только потому, что на Марсе родился ребенок. Пятьдесят лет, пять месяцев или пять минут — какая, в сущности, разница?

Даниэль КЛУГЕР

ТЕАТРАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

Как-то вечером Натаниэль Розовски оказался в театре — впервые за последние двенадцать лет. И это при том, что в молодости он числил себя завзятым театралом, а в студенческие времена даже участвовал в каких-то любительских постановках. Но то было давным-давно, когда жил он в советском городе Минске и звался не Натаниэлем, а Анатолием, Толиком. С тех пор много воды утекло.

Сидя в полутемном зале Камерного театра в ожидании начала спектакля, он вдруг с изумлением ощутил почти забытое волнение, которое когда-то вызывал в нем негромкий говор зрителей, тяжелый и торжественный бархат занавеса.

Он наклонился к Ронит и сказал вполголоса:

— Я уже забыл, что такое театр.

Она удивленно взглянула на него.

— Ваша мама сказала, что вы обожаете театр!

Натаниэль тяжело вздохнул. Навязчивая идея, преследовавшая мать на протяжении десяти лет — женить сына вторично, — приобретала порой самые неожиданные формы. Хорошо, что очередная кандидатка в невесты оказалась поклонницей театра, а не, например, альпинизма — восхождения на Эверест он, скорее всего, не выдержал бы.

— Нет-нет, — сказал он поспешно, — я действительно очень люблю театр, но дела не давали никакой возможности посещать спектакли.

Это было почти правдой: жизнь полицейского офицера, которую он вел до недавнего времени, почти не оставляла возможности для культурного отдыха. А уж с тех пор, как он уволился из полиции и занялся частным сыском, подавно.

Впрочем, Ронит Натаниэлю нравилась. От нее исходило умиротворяющее чувство безмятежности и покоя. А изящные очки в тонюсенькой оправе придавали ее миловидному лицу особый шарм. Работала Ронит в колледже, преподавала мировую литературу, в юном возрасте вышла замуж, через полгода развелась и с тех пор жила с родителями, старыми знакомыми Сарры Розовски (как будто среди выходцев из Восточной Европы можно было найти незнакомого ей!). Первый раз они встретились при активном содействии двух сторон: матери Натаниэля и родителей Ронит. С того момента прошло чуть более двух месяцев, и вдруг сегодня мать, не говоря ни слова, вручила вернувшемуся из агентства Натаниэлю конверт. «Девочка обожает театр, — веско сообщила мать. — И никак не может пойти посмотреть. Тут приехали московские артисты. Если ты мне сын, сходи с девочкой на спектакль, сделай ей приятное».

Девочке, насколько помнил Натаниэль, было чуть больше сорока. Распечатав конверт, он долго разглядывал два билета и афишку со списком действующих лиц и исполнителей — на русском языке и иврите.

— Мама, — сказал он с несчастным видом, — о чем ты говоришь, я же устал как собака…

— У тебя еще целых три часа, — безжалостно заявила мать. — Я погладила тебе новую рубашку и брюки, чтоб ты не выглядел как босяк. И не спорь. Сделаешь небольшой перерыв, никуда твои бандюги не денутся.

Розовски не знал точно, кого имеет в виду мать под бандюгами: то ли его клиентов, то ли настоящих преступников. Если последних — очень жаль, что не денутся. Лучше бы делись. Раз и навсегда. Он стоически воздел очи горе и согласился.

Впрочем, говоря совсем уж откровенно, сегодняшний культпоход на шекспировского «Гамлета» в постановке приехавшей из Москвы труппы отнюдь не представлялся ему тяжкой обязанностью. Ронит действительно оказалась приятной женщиной — не слишком болтливой, не слишком застенчивой. И, похоже, она действительно любила театр, а значит, Шекспир отнюдь не был всего лишь предлогом.