— Так я же вам объясняю. Аида в тот вечер была в перчатках.

— Летом в перчатках?

— Такие дамские, до локтей. Она любила вырядиться.

— Охранник, которому вы пробили череп, утверждает, что стреляли именно вы.

— Он просто хочет меня засадить! Это же ясно!

— Вот именно. Все очень даже ясно, — произнес он безразличным голосом. — А юноша, который, по вашим рассказам, преследовал вашу подругу и которого она заманила в лес, обнаружен с простреленной головой. Правда, экспертизой установлено, что предварительно его облили лаком для волос. А вот трупа девушки, раскрасавицы из раскрасавиц, мы не нашли.

— Не может быть!

— Наверно, она превратилась в эту самую шаровую молнию, — пошутил следователь, и его нижняя губа растянулась в улыбке. — Советую вам во всем сознаться, а свои лесбиянские чувства оставить для женской колонии.

Когда ее вывели из кабинета следователя, Татьяна как-то странно, по-мышачьи, пискнула и опустила голову. Она плакала от обиды, от несправедливости навета, от одиночества, но главное от того, что волна страсти, от которой она стремилась избавиться, захлестнула ее с новой силой. Если бы ей предложили начать все сначала, с того самого отцовского юбилея, она бы согласилась, но на этот раз, дойдя до последней черты, метилась бы поточнее.

А в ту злополучную ночь поезд, бегущий на запад, навсегда увозил Аиду, Патимат и старуху.

Мачеха, уставшая от забот и треволнений, решила спать до самого Петербурга, чтобы, проснувшись, увидеть любимого Родю, обнять его и больше не расставаться.

Аида сидела на бабушкиной полке и гладила ее руку; сжатую в кулак.

Старуха вдруг приподнялась, уставилась на нее воспаленным взором и произнесла:

— Вера! Верочка! Как ты исхудала!

— Бабуля, я — не Вера, я — Аида!

Но старуха будто не слышала ее.

— Ничего, ничего, Верочка. Надо терпеть, надо терпеть… Я вот принесла тебе хлеба. На, покушай! — Она разжала кулак. На ладони лежали помертвевшие яблоневые лепестки. — Ешь, не стесняйся!..

Аида собрала лепестки и сделала вид, что кушает. Выкатившаяся слеза защипала царапину на щеке, след от шальной пули.

Анна МАЛЫШЕВА

МАНЕКЕНЫ

НОВЫЕ ИМЕНА

Анна Малышева родилась в 1973 году, в Караганде. Училась в Санкт-Петербурге в Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина, а также в Литературном институте в Москве. За пять лет написала 14 книг детективных романов: «Преступная натура», «Вкус убийства», «Западня», «Отравленная жизнь», «Пассажир без багажа»… На Московской международной книжной ярмарке 1999 года была удостоена звания «Писатель года».

Я понимаю естественное удивление моих читателей, которые привыкли к тому, что я работаю только в детективном жанре. И предупреждаю — я только начинаю их удивлять, предоставив журналу «Искатель» свой ранее не публиковавшийся рассказ, написанный совсем в другом ключе. Я всегда мечтала писать еще и мистику— и писала ее. Думаю, пора познакомить публику со своими экспериментами. Моя заветная мечта — попробовать себя во многих жанрах, — и я сделаю это, потому что чувствую, что сил хватит на все. Также хочу поблагодарить замечательный журнал «Искатель»— от своего имени и от имени моего супруга, Анатолия Ковалева, чей роман вы прочтете под этой же обложкой. Мы уже давно идем вместе по жизни, а вот на соседних страницах встретились впервые. И я очень рада этой встрече!

В городе считали, что Маничино — итальянец. Во всяком случае, он прибыл из Милана еще в незапамятные времена. Его, вместе со своей многочисленной семьей, привез в общем вагоне Гаэтано — очень представительный блондин-кондитер. Гаэтано открыл кафе-кондитерскую на главной торговой площади города и сразу начал преуспевать. Здесь можно было заказать торт к празднику, купить удивительные конфеты и помадки, а также сесть за столик и попробовать свежую выпечку, запивая ее кофе или коньяком. Гаэтано вместе со старшим сыном день-деньской колдовал на кухне. За прилавком стояла его хорошенькая, затянутая в корсет дочка, за кассой сидела жена. Младшие дети разносили заказы по домам и подавали кофе на столики. И только Маничино ничего, совершенно ничего не делал.

Целые дни он сидел в кафе, за маленьким столиком возле самого окна, и через цельное огромное стекло рассматривал прохожих. Перед ним в стеклянной вазочке всегда лежало несколько свежих пирожных, но Маничино ни разу не откусил ни кусочка. В руке он держал рюмку с коньяком, и даже подносил ее к губам — но не пил ни капли. Одет он был прекрасно — голубой суконный костюм с иголочки, крахмальная рубашка, шелковый галстук, сверкающие узкие ботинки. И такими же новенькими, будто с журнальной картинки, были его светлые, слегка подвитые волосы, и голубые, юношески ясные глаза. Маничино всегда улыбался почти неуловимо, очень легко, необыкновенно нежно — как будто знал, что все на него смотрят.