— Я не понимаю. Ты надо мной смеешься?

— Ну, вот возьми «Книгу молодой хозяйки»…

Мне становится страшно. Вместо «Книги молодой хозяйки» я хватаю телефон и звоню Исхакову.

Меня нет в социальных сетях (поэтому о жизни своих детей я знаю лишь то, что они мне считают нужным рассказать). Не могу сдавать свою жизнь в архив, постоянно публикуя фотографии. Фотографироваться я вовсе никогда не любила, рассматривать снимки — тоже.

Всегда раздражалась, когда ранним еще подростком Юлька доставала старые альбомы и начинала причмокивать над моими начесами и Костиными застольными гримасами — ох уж мне эта душа компании. Однажды я даже сложила все альбомы в старый чемодан и отнесла в подвал. Через какое-то время Юля не нашла их в привычной секции «стенки». Я пожала плечами — мол, фотографии в подвале, только не знаю, как они там: его ведь недавно подтопило.

Почти все снимки загубило. Юля на меня обиделась. А я испытала облегчение — что на них, в сущности, кроме боли, замазанных синяков и спрятанных под улыбкой обид?..

Например, есть фотография, на которой я полулежу в гамаке, улыбаясь и поправляя свежую короткую стрижку. А в моем крестце в этот момент словно поселился больной зуб — ноет, ноет, ноет…

Муж с силой оттолкнул меня, и я упала. Я в тот день попыталась убедить его, что женщина со стрижкой «под мальчика» — это не позор, даже несмотря на то, что живем мы в патриархальном военном гарнизоне. В результате повредила копчик — потом выяснилось, что он искривился, как выразился врач, «буквально серпантином». Родить самостоятельно второго ребенка, Юльку, я не смогла — мне делали кесарево.

— Ты посмотри на жену Иткина! — орал муж. — Волосы до поясницы, челочка — все как надо. А теперь посмотри на себя. Теперь опять вспомни жену Иткина. А теперь смотри на себя. Чувствуешь разницу?!

Я отрастила волосы и больше их никогда не обрезала. Потом, кажется, и могла бы — когда он начал почти в открытую мне изменять и ослабил хватку, — но я уже привыкла к себе той, что нравилась ему, и меняться, кажется, не хотела.

Как хорошо, что затопило подвал.

Не помню, чтобы мне хоть кто-то из офицерских жен говорил, что надо уйти. И сомневаюсь, что кто-то из них бы ушел на моем месте.

Когда в каждом новом гарнизоне становилось известно, что муж меня бьет, я начинала оправдываться:

— Он не всегда таким был.

Но это ложь — сладкая и тягучая, очень привлекательная. Сейчас понимаю — это уже постфактум я наделяла Костю чертами, которых в нем и близко не было. Мол, мужественный, ответственный.

А ведь на самом деле все и начиналось-то очень плохо.

…Зачем библиотеке работать до восьми вечера? Ну зачем? Особенно полярной ночью. По правде говоря, я думаю, библиотека тут вовсе не нужна. Офицеры и солдаты не приходят добровольно за книгами — да и когда их директивно пригоняют на мероприятия типа поэтических чтений, едва сдерживаются, чтобы не материться во весь голос.

Страшно после восьми вечера идти домой, когда слышишь за спиной шаги. Я знала, что однажды они меня настигнут…

Раньше библиографом здесь была некто Оля, тоже распределенная сюда провинциалка, отучившаяся в Ленинграде. Выдержала она три месяца.

— Они ее пригласили в часть, — рассказала мне гардеробщица Римма Федоровна. — Ну и… Сама понимаешь. Против ее воли. Уехала она, сбежала. Говорила, подаст на них за изнасилование. Но, конечно, не подала.

— А милиция?

— Какая милиция? Это военная часть. Здесь они сами себе власть. — И Римма Федоровна устремила взгляд вверх, словно показывая, что выше здесь никого нет.

Я начала размышлять о побеге. Страна успела стать другой — страха перед государством у меня уже не осталось, лишь раздражение. Другой вопрос — что и бежать было некуда. Родители так радовались, что у меня есть жилье и работа, да еще на границе с нормальной — они все европейские государства называли нормальными — страной, что заявиться к ним на квартиру в умирающий городок я не решилась бы.

Так уж я устроена — не люблю никому вредить, даже если вред заключается лишь в самом факте моего существования.

— Шаронов положил на тебя глаз. Он женат. Ты ему будешь нужна так, иногда, поиграться. И не сомневайся, что его жена обо всем узнает, — отвечая на мои страхи, объявил Костя, ногой открыв дверь библиотеки.

Я молчала.

— На завтра у него запланирован вечер с тобой. Не сомневайся, он изнасилует тебя, а ребята помогут. Но ты можешь пойти со мной, и тебя не тронут, потому что Шаронов подчиняется мне. Решай.

— Куда пойти? — тихо спросила я.

— Я скажу, — усмехнулся он.

С крабовой фабрики дуло тошнотворным рыбным ветром, и я кашляла. Снег громко хрустел под ногами. Казалось, что все, кто сейчас зажгли свет в своих пятиэтажках, или сидят пьют чай, или смотрят телевизор, или моют посуду, или стелют постели — все они слышат мой кашель и скрип снега, и они знают, куда я иду и с кем я иду. Мне было стыдно.

— Мы родили тебе сестренку!

Я назвала ее Амалией. Она родилась в апреле — неожиданно теплом, гулком, шумном. Но радоваться хорошей погоде было рано — я знала, что здесь природа не делает подарков, а только выдает кредиты.