— Мамочка, он такой забавный! — приговаривала Юля. — Он же сумасшедший. Но очень, очень смешной. Слушай, может, папкина шиза тоже воплотится в такую форму, и к нам паломники будут таскаться? Деньги носить?

У меня опустились руки. Юля не готова была принять слова, которые в старца вкладывал сам Бог.

— Ну, что он сказал? — чуть раздраженно спросила я.

— Старец спросил: «Ты в трусах?» Я ответила, что да, но, собственно, какая разница? А он говорит, с таксистами не спишь? Я рассказываю, мол, батюшка, меня в тринадцать лет изнасиловал родной брат. А он говорит: «У тебя и тогда такие сиськи были?» — заливалась Юля, как безумная.

— Ты же умная девочка и прекрасно понимаешь, что старец действует иной раз как психотерапевт, и да, может немного обескураживать вопросами, — попыталась объяснить я.

Но Юля не слушала. Она потянула меня в трапезную. Объяснила, что сегодня у нее какой-то читмил. Это означало, что можно позволить себе даже пирожок.

Неожиданно он позвонил мне сам. Номер был незнакомый, но я сразу поняла: это Юра.

— Мама, я уезжаю. Больше не вернусь. Скорее всего, мы никогда не увидимся. Я люблю тебя, мама. Я уезжаю. Больше не вернусь…

Каждую фразу он, словно в горячечном бреду, повторил несколько раз.

— Но почему? Тебя же ждут в части… Может, с Иришкой еще помиришься, — убеждала его я. — Послушай, Юрик, просто тебе надо встретиться с Юлей. Ну, в неформальной обстановке. Я вот думала — позови ее пообедать. Решите все ваши разногласия. Обязательно попроси прощения. Я знаю, что ты раскаиваешься. Ты ведь наверняка был тогда пьяный, да? Ты же не понимал, что делаешь? Вот все это ей и скажи. Вы можете и дальше не общаться друг с другом, но эту рану надо затянуть, Юра! Зачем враждовать, когда уже десять лет прошло с того случая? А потом обязательно сходи на исповедь. Все можно уладить, сынок, нет ничего непоправимого. В конце концов, Христос простил разбойника, распятого рядом с ним, когда тот покаялся…

Юра нервно рассмеялся:

— Ты ничего не понимаешь, мама. Жена со мной жить не хочет. Представляешь, намекает, что я могу дочку изнасиловать. Но я люблю свою дочь, очень люблю. И Иришку люблю. Но теперь и это в прошлом…

— Но почему? — недоумевала я.

— А ты открой Юлин «Инстаграм». — Он глубоко вздохнул и заключил: — В общем, мама, я уезжаю. Навсегда. Я знаю, что с отцом беда. Держитесь. Как устроюсь — пришлю денег. Прости, мама. Вспоминай хоть иногда.

— Где ты?! — кричала я в трубку. — Куда ты поедешь?!

Ответом мне были отрывистые гудки.

Я взяла с собой только самое необходимое. Специально не брала любимые вещи, в которых чувствовала себя красивой: стыдно, что еще не до конца отвергла все мирское.

Когда старец Наум благословил меня уйти в монастырь, чтобы отмаливать грехи — свои и родных, я ощутила такое же счастье, как тогда, в студенческом Ленинграде.

О монастыре, куда старец меня послал, я знала немного: почти всем зданиям на его территории нужен срочный ремонт, рабочих рук не хватает, матушка игуменья, считай, при смерти… Но чем сложнее задача, тем богоугоднее дело, говорила я себе.

Однако мысли о несчастной семье, которую я оставила, преследовали меня. В поезде я все же достала телефон и зарегистрировалась в «Инстаграме».

Я нашла ту самую запись дочери, о которой говорил Юра, но прочесть ее от начала до конца не могла: путались мысли, подкрадывались слезы. Я словно обжигалась отдельными строчками:

«Я бы предпочла вовсе не жить».

«Он раздвигал мне ноги, влагалище, ягодицы и выжигал душу».

«Я ни о чем не могла сказать окружающим: мне казалось, как только слова вылезут из меня, произойдет пожар, землетрясение, теракт, что угодно…»

«Вскоре я начала мастурбировать с какой-то ожесточенностью: иногда по четыре раза в сутки. Это словно возвращало мне мое тело. Однажды меня за этим застала мама и страшно отругала».

«Мне становилось хорошо, только если я кого-нибудь била. Я не могла избить брата, поэтому доставалось одноклассницам, соседкам, просто незнакомым девчонкам…»

«А потом я начала есть. Будто сошла с ума: маринованные огурцы макала в вареную сгущенку, докторскую колбасу мазала вареньем. Юра говорил: «Да она у нас извращенка!» — а мама с папой согласно кивали».

«Я рассказала правду о том, что случилось, только сейчас, когда мне уже 23. Отец сошел с ума. Мать, наверное, тоже, потому что таскает меня к полоумным старцам. Бьет поклоны, молится. Бабушка просто испарилась — не звонит, не пишет. И я заявляю, со всей серьезностью заявляю: я никого из вас не прощаю и навсегда ухожу из вашей жизни. Меня не было для вас много лет. Теперь вас не будет для меня…»

Что я могла сделать? Только, шепча Иисусову молитву, набрать Юлин номер. Она не ответила. Конечно, не ответила.