Расположенные здесь холсты написаны во всех возможных стилях, но все отражают отчаяние, которое наполняет воздух мраком и холодом, выбивая меня из колеи.

Зачем кто-то собрал такую коллекцию безысходности?

Или боль – единственное, что у людей получается выразить на холсте?

Я смотрю на картину, изображающую ребенка, который падает со звездного неба в руки поджидающего гоблина, когда краем глаза замечаю какое-то движение.

Я резко поворачиваюсь, и из тени выступает фигура, словно существо из странной сказки.

Словно создание смерти.

На стеганом бордовом жилете, закрывающем его грудь, вышита черная эмблема двуглавой виверны, глаза горят золотом, а зубы сверкают в оскале.

И все внимание герцога Войны устремлено на меня.

Стараясь подражать Наоко и сохранить присущее ей самообладание, я надеваю маску безразличия с оттенком уважения. Правда, стоящий передо мной Колонист его не заслуживает.

Улыбка принца Эттора сочится самодовольством:

– Ты пришла сюда из-за картин или изнываешь от скуки на вечеринках так же, как и я?

– На самом деле я забрела сюда по ошибке, – стараясь сохранять голос спокойным, говорю я.

А затем приседаю в реверансе и опускаю взгляд в пол, как репетировала множество раз. Когда я выпрямляюсь, то вижу, как его взгляд скользит по мне, словно он пытается высмотреть все мои тайны.

– Не бойся сказать мне правду. Вечеринка и правда скучная, – возражает он, проводя тонким пальцем по темному лбу. – И это я еще мягко выразился.

Мне хочется спросить, почему он не в своем дворце в герцогстве Войны, где также проходит Фестиваль Рассвета, но я слишком его боюсь.

Эттор смотрит на одну из расположенных поблизости картин – выполненную маслом в замысловатой технике и изображающую пернатое существо, которое сидит на крыше фермерского дома и наблюдает за детьми, играющими на поле с сеном, – и его лоб хмурится от мыслей.

Музыка эхом разносится по коридору, призывая вернуться в переполненный Колонистами зал и пуститься в пляс. И мне действительно следует это сделать. Не стоило уходить так далеко от главного зала.

Оставаясь в одиночестве, я становлюсь хорошей мишенью.

– Люди такие хрупкие, – задумчиво произносит Эттор, не сводя взгляда с мазков кистью. – У них есть способность оставаться сильными – сопротивляться, – но почему-то мало кто это делает. Большинство предпочитают зацикливаться на собственном отчаянии. И это заставляет задуматься: почему мы стремимся быть такими же, как они?

Я молча смотрю на картину. Хватит одного неверного взгляда, чтобы выдать себя.

– Мы забрали их сознание, подарили им покой, но все же… – Эттор взмахивает рукой в сторону картины. – Их слабость изливается даже в искусстве. Словно где-то в глубине души они все еще что-то осознают.

– Осознают? – выпаливаю я.

Анника никогда не упоминала, что люди, принявшие таблетку, могут сохранять частичку разума.

Неужели этого хотела королева Офелия? Чтобы люди превратились в слуг, выполняющих любую команду, но при этом осознающих свои действия?

От этой мысли к горлу подкатывает тошнота.

Возможно, Гил был прав, когда говорил, что я ничего не знаю об этом мире.

Когда Эттор отрывает взгляд от картины, на его лице вновь появляется самодовольство.

– Люди, живущие здесь, не должны чувствовать печали, но при этом изображают ее так, словно их сердца отяжелели от нее.

Я старательно прячу дрожащие пальцы в складках юбки и слегка отступаю от принца к висящей рядом картине. Темные линии и тени притягивают мой взгляд, и я вижу перед собой портрет женщины, баюкающей черное, как сажа, одеяло. От него к полу тянутся нити, отчего создается впечатление, будто она сжимает тьму в своих руках.

Будто она цепляется за смерть.

Рядом тихо хмыкает Эттор, словно догадывается, что я осознаю символизм картины.

– Вот почему люди навсегда останутся слабыми. Они не могут избавиться от собственной боли. У них есть возможность творить, но они тратят свои способности на картины, которые лишь подчеркивают, насколько ущербны их души.

– Неужели печаль – такой ужасный недостаток? – интересуюсь я.

– Да, если они готовы скорее рисовать, чем драться, – говорит он, и его взгляд темнеет.

«Будто у них есть выбор», – хочется выпалить мне, отчего тело напрягается. Беспокоясь, что выдаю себя, я поднимаю подбородок и изображаю мягкую улыбку:

– Кто сказал, что искусство не способ сопротивления?

Эттор внимательно смотрит на меня, отчего вся моя храбрость сменяется трепетом в груди.

– Нечасто кто-то возражает мне. Кроме братьев.