Шрифт:
II
Quel rosignuol, che si soave piagne… Petrarca [6]
Как соловей, сиротствующий, славит Своих пернатых близких, ночью синей, И деревенское молчанье плавит По-над холмами или в котловине, И всю-то ночь щекочет и муравит И провожает он, один отныне, — Меня, меня! Силки и сети ставит И нудит помнить смертный пот богини! О, радужная оболочка страха! — Эфир очей, глядевших в глубь эфира, Взяла земля в слепую люльку праха — Исполнилось твое желанье, пряха, И, плачучи, твержу: вся прелесть мира Ресничного недолговечней взмаха. Декабрь 1933 – январь 1934 6
Тот соловей, что так нежно оплакивает… Петрарка (итал.).
III
Or che’l ciel et la terra e’l vento tace… Petrarca [7]
Когда уснет земля и жар отпышет, И на душе зверей покой лебяжий, Ходит по кругу ночь с горящей пряжей И мощь воды морской зефир колышет, — Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит, В неудержимой близости всё та же: Целую ночь, целую ночь на страже И вся как есть далеким счастьем дышит. Хоть ключ один – вода разноречива: Полужестока, полусладка. Ужели Одна и та же милая двулична? Тысячу раз на дню, себе на диво, Я должен умереть на самом деле, И воскресаю так же сверхобычно. Декабрь 1933 – январь 1934 7
Когда небо, и земля, и ветер умолкают… Петрарка (итал.).
IV
I di miei piu leggier’ che nessun cervo… Petrarca [8]
Промчались дни мои – как бы оленей Косящий бег. Срок счастья был короче, Чем взмах ресницы. Из последней мочи Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений. По милости надменных обольщений Ночует сердце в склепе скромной ночи, К земле бескостной жмется. Средоточий Знакомых ищет, сладостных сплетений. Но то, что в ней едва существовало, — Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури, Пленять и ранить может, как бывало. И я догадываюсь, брови хмуря, — Как хороша – к какой толпе пристала — Как там клубится легких складок буря… 4–8 января 1934 8
Дни мои легче любого оленя… Петрарка (итал.).
«Как из одной высокогорной щели…»
«Голубые глаза и горячая лобная кость…»
10 января 1934
1
Меня преследуют две-три случайных фразы, Весь день твержу: печаль моя жирна… О Боже, как жирны и синеглазы Стрекозы смерти, как лазурь черна. Где первородство? Где счастливая повадка? Где плавкий ястребок на самом дне очей? Где вежество? Где горькая украдка? Где ясный стан? Где прямизна речей, — Запутанных, как честные зигзаги У конькобежца в пламень голубой, — Морозный пух в железной крутят тяге, С голуботвердой чокаясь рекой? Ему пространств инакомерных норы, Их, близких, их, союзных, голоса, Их, внутренних, ристалищные споры Представились в полвека, в полчаса. И вдруг открылась музыка в засаде, Уже не хищницей лиясь из-под смычков, Не ради слуха или неги ради — Лиясь для мышц и бьющихся висков, — Лиясь для ласковой, только что снятой маски, Для пальцев гипсовых, не держащих пера, Для укрупненных губ, для укрепленной ласки Крупнозернистого покоя и добра. Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось, Кипела киноварь здоровья, кровь и пот — Сон в оболочке сна, внутри которой снилось На полшага продвинуться вперед. А посреди толпы стоял гравировальщик, Готовясь перенесть на истинную медь То, что обугливший бумагу рисовальщик Лишь крохоборствуя успел запечатлеть. Как будто я повис на собственных ресницах, И, созревающий, и тянущийся весь, — Доколе не сорвусь – разыгрываю в лицах Единственное, что мы знаем днесь!.. 16 января 1934 2
Когда душе и торопкой и робкой Предстанет вдруг событий глубина, Она бежит виющеюся тропкой, Но смерти ей тропина не ясна. Он, кажется, дичился умиранья Застенчивостью славной новичка Иль звука – первенца в блистательном собраньи, Что льется внутрь – в продольный лес смычка — И льется вспять, еще ленясь и мерясь То мерой льна, то мерой волокна, И льется смолкой, сам себе не верясь, Из ничего, из нити, из темна, — Лиясь для ласковой, только что снятой маски, Для пальцев гипсовых, не держащих пера, Для укрупненных губ, для укрепленной ласки Крупнозернистого покоя и добра. Январь 1934 «Он дирижировал кавказскими горами…»
«А посреди толпы, задумчивый, брадатый…»