А проснувшись, он не знал — где правда, а где бред. Кто он такой и в каком веке живёт.

Очнулся Гоги на четвёртый день. Голова гудела, словно её набили ватой, но приступ отступил. Мысли стали яснее, две жизни больше не мешались в одну кашу.

Первым делом он заставил себя встать. Постоял у окна, глядя на двор, где женщины развешивали бельё. Нет, это не больничная палата, не морфиновый бред. Это март пятидесятого года, и он — Георгий Валерьевич Гогенцоллер.

А значит, надо жить.

В углу стоял рукомойник — эмалированная чаша с краном. Вода была ледяная, но Гоги долго плескался, смывая липкий пот и запах страха. Потом взялся за бритву — опасную, с костяной ручкой. Руки дрожали, но он заставил их успокоиться. Медленно, осторожно сбрил щетину, стараясь не думать о том, как странно видеть в зеркале чужое лицо.

Из сундука достал чистую рубашку, единственный приличный пиджак. Привёл в порядок волосы, причесался. Человек в зеркале выглядел бледным, но вполне презентабельным.

— Ну что ж, — сказал он своему отражению. — Попробуем зарабатывать на жизнь.

Краски нашлись в ящике стола — масляные, в металлических тубах, некоторые почти высохшие. Кисти — жёсткие, нужно было их размочить. Гоги сложил всё в потёртый портфель, захватил палитру и направился на Маросейку.

Дом семнадцать оказался старинным особняком, превращённым в коммуналку. На первом этаже — парикмахерская, сапожная мастерская, булочная. Гоги поднялся на второй этаж, постучал в дверь квартиры номер четыре.

— Кто там?

— Гогенцоллер. По поводу вывески.

Михаил Борисович открыл осторожно, оглядел лестничную площадку и быстро впустил его внутрь. Комната была крошечной — стол, две табуретки, кровать, заваленная книгами. На столе — часовые механизмы, инструменты, лупа.

— Как себя чувствуешь? Пётр Семёныч рассказывал про приступ.

— Лучше. — Гоги поставил портфель. — Покажите, что надо написать.

Михаил Борисович достал из-под кровати доску — метр на полтора, хорошо оструганную.

— Вот, хочу повесить снаружи. Надпись простая: «Ремонт часов. М. Б. Глинский». Можешь красиво?

— Попробую.

Гоги разложил краски на импровизированной палитре — крышке от жестяной банки. Взял кисть, подумал. Обычные вывески тех лет были незатейливыми — чёрные буквы на белом фоне. Но что, если…

Он окунул кисть в тёмно-синюю краску и начал с фона. Не ровный цвет, а градиент — от насыщенного синего вверху до светло-голубого внизу, как вечернее небо. Михаил Борисович наблюдал молча, не решаясь мешать.

Потом — буквы. Не банальный печатный шрифт, а что-то среднее между классической антиквой и современным гротеском. Слова «РЕМОНТ ЧАСОВ» — крупно, золотистой краской, с тонкими тенями. Ниже, помельче — «М. Б. Глинский». А в углу…

Гоги задумался, потом быстрыми мазками нарисовал циферблат — не схематичный, а объёмный, с игрой света и тени. Стрелки показывали без четверти двенадцать. Время замерло в ожидании.

— Господи, — выдохнул Михаил Борисович. — Да это же… это настоящее искусство! Откуда навыки… Ван Гог?

Хороший вопрос. Откуда? Георгий Гогенцоллер учился рисовать в детском доме, потом в студии при Доме культуры. Скромные навыки, ничего особенного. А Алексей Воронцов и вовсе был инженером. Но руки двигались уверенно, словно сами знали, что делать.

— Жизнь научила, — сказал он. — На фронте всякое приходилось рисовать.

Через час вывеска была готова. Михаил Борисович не мог на неё наглядеться.

— Слушай, а ты не думал заняться этим серьёзно? Вывески, портреты… Деньги неплохие платят.

— Подумаю.

Они вынесли доску во двор, прислонили к стене дома. Михаил Борисович расплатился — десять рублей и бутылка самогона. Гоги спрятал деньги в карман, от самогона отказался.

— Я пойду.

— Постой. — Михаил Борисович оглянулся. — А ты случайно не знаешь, где можно… ну, книжки достать? Хорошие книжки, не эту макулатуру.

Гоги понял, о чём речь. Запрещённая литература. Опасное дело.

— Не знаю, — сказал он. — И знать не хочу.

— Понимаю. — Михаил Борисович кивнул. — Ты прав, конечно.