Услышав всё это, банкир покрылся мертвенной бледностью;

— Я… Я согласен! Мне совершенно нечего терять! — трясущимися губами простонал он. — Но, заклинаю вас Девой Марией, скажите мне — вы действительно можете исполнить обещанное?

Морков холодно усмехнулся.

— О, на этот счёт вы можете быть совершенно покойны! Вот, извольте посмотреть: это документ за подписью французского министра Талейрана. Вы умеете читать по-французски?

— Достаточно, но у меня нет тут очков.

— Воспользуйтесь моими. Если у вас такая же старческая болезнь зрения, как и у меня — они вам подойдут.

Трясущимися, как от делирия, руками Антонелли осторожно взял изящные очки посетителя в тонкой серебряной оправе и, не смея нацепить их на нос, просто приложил их, как лорнет, к глазам.

Несколько минут он читал и перечитывал документ; затем, шумно, порывисто выдохнув, бессильно прислонился к стене.

— Пресвятой Боже! Святой Януарий! Святой Себастьян! Сам Господь послал вас мне! Сколько я пережил в этих стенах, сколько всего передумал! Я готов на всё, на всё абсолютно, слышите? Бумаги находятся в секретере у меня в доме. Французы его опечатали, надеюсь, он в полном порядке. Дайте мне бумагу и перо, и я тотчас представлю вам список держателей облигаций русского займа!

* * *

Долгих полтора месяца понадобилось на то, чтобы разыскать владельцев русских облигаций и утрясти все формальности по освобождению из тюрьмы синьора Антонелли. Как выяснилось, из прочих держателей долга трое уже были взяты под стражу, еще четверо должны были оказаться в камерах в самое ближайшее время. Они оказались не менее покладисты, чем синьор Антонелли, и вскоре уже Морков смог консолидировать облигаций на 680 тысяч пиастров, то есть более 700 тысяч рублей.

Остальных держателей долга разыскать не удалось. Кто-то успел сбежать из Генуи, кто-то перепродал бумаги, и найти конечных держателей было уже невозможно. В конце концов чтобы не возиться со всеми в отдельности, граф получил через городской суд магистрата Генуи решение о признании оставшихся обязательств русской короны недействительными, как «похищенные у их действительных владельцев злонамеренными лицами». Довольный Морков назначил день своего отъезда из Генуи; на рейде его уже дожидался красавец-бриг из русской Средиземноморской эскадры, накануне доставивший в Геную нескольких бывших рабов, освобождённых из варварийского плена. Осталось лишь несколько последних формальностей, и бриг был готов отплыть в Одессу.

* * *

Сердце юного Никколо разрывалось на части. До отплытия оставался один день, а он так и не рассказал ничего Джованне! Да, отец и братья были несомненно правы — такого случая упускать было нельзя. Да, музыка — это его жизнь, а обеспеченные её ценители поживают вдали от Генуи, и другого пути для него просто не было. И всё же, всё же, всё же…

Смурной юноша медленно брёл по улице Сан-Агнес, приближаясь к заветному дому. Придётся как-то объясняться, но что он должен сказать? Любые слова не прикроют печальной сути: они больше не встретятся. Бедная Джованна!

И, размышляя таким образом, он продолжал, гремя башмаками, уныло шагать навстречу звукам радостной музыки.

Уже издали он услышал пение под звуки мандолины и гитар. А чуть дальше перед ним открылось совершенно неожиданное зрелище: оказалось, улица перегорожена праздничными столами, буквально ломившимися от яств, и радостными людьми в праздничной одежде. Одни пели моряцкую песню, обнявшись за длинным столом; другие танцевали тарантеллу.

— Что здесь происходит, приятель? — спросил юноша у невысокого узколицего молодого моряка в нарядном шейным платком, отошедшего от компании в очевидном намерении отлить где-нибудь за углом.

— О, парень, сегодня на улице праздник! Амброджино Бонетти, матрос, два года назад попал в плен к триполитанцам, а два дня назад возвратился живой и невредимый! Русские с Мальты разнесли вилайят Бенгази, и заставили дея освободить все пленников. Посмотри, вон он, счастливчик Амброджо!

И собеседник Никколо показал пальцем на крепкого моряка, сидевшего во главе стола в обнимку с женщиной. Это была Джованна.

Никколо застыл, будто громом сражённый. Словно почувствовав что-то, женщина обернулась, на мгновения освободившись из объятий вновь обретенного мужа. Их взгляды встретились; несколько мгновений они смотрели друг на друга. Грустная и слегка виноватая улыбка тронула губы Джованны, как отблеск извечной женской тоски по несбыточному; и Никколо понял, что это — её прощальный взгляд.

* * *

На следующий день Никколо Паганини взошёл на борт русского брига «Керчь», покидая родную Геную навсегда. Впереди его ждали полные залы Петербурга, Москвы, Лондона, Вены, Берлина и Парижа; громкая слава, успех, бешеные гонорары и экзальтированные поклонницы. Он сыграет множество концертов, напишет целое собрание музыкальных произведений, навсегда прославив своё скромное доселе имя…

Ии лишь семейного счастья ему обрести будет не суждено.