Однако Евгения даже во сне оставалась приземленной, в прямом смысле слова, и посему всегда сразу же отбрасывала эту мысль, как только она её посещала.

После чего закрывала глаза. Делала вдох, выдох. Переворачивалась на бок. И снова их открывала.

Само собой, открывая глаза в этот раз, она уже не видела купол балдахина. Лишь развевающиеся на ветру, словно знамена, многослойные тюлевые занавеси… нежно-розового цвета, ненавидимого ею всеми фибрами души.

Потому узрев также ярко-розовую подушку и белоснежный в ярко-розовых цветах пододеяльник всегда делала один и тот же вывод:

«Я либо попала в мой личный ад, либо сплю, и мне снится кошмар»

Евгения и сама не знала почему, но она с детства совершенно не переносила розовый цвет.

Само собой, на этом неприятные сюрпризы не заканчивались, а лишь становились ещё более неприятными.

Кошмар всё-таки, а кошмары они, как известно, приятными не бывают.

– Оклемалась-таки?! – вдруг доносилось до неё сварливо-победоносное со спины. – Что, думала, с того света не достану? А я достал! – продолжал торжествовать мужской голос.

После этих его слов любопытство окончательно побеждало дремоту и Евгения оборачивалась на голос, чтобы узреть заглянувшего под балдахин краснолицего толстяка с сальным взглядом.

– Простите?.. – изумленно вопрошала она и тут же кривилась от боли, ибо ощущение было таким, словно она не слово молвила, а кусок каленого железа попыталась проглотить.

– Не прощу! Будешь должна мне и за это тоже, мерзавка! – зловеще возвещал толстяк и снова и снова протягивал ей пузырек с мерзко пахнущей жидкостью. – На вот, выпей!

– Нннне-ээ, – каждый раз пыталась отказаться она.

И опять, и снова ей это не удавалось.

– Бидх ми аг ордачадх дхут! – шипел толстяк, и Евгения вдруг переставала чувствовать своё тело.

Чем немедленно пользовался толстяк: хватал её за подбородок, надавливал на челюсть и вливал в приоткрывшийся рот содержимое пузырька.

Какой именно на вкус была влитая в неё жидкость Евгения не знала, но судя по привкусу, который она ощущала, как только вновь приходила в себя и к её нервным окончаниям и рецепторам возвращалась чувствительность – гадость была ещё та.

Придя в сознание, она обнаруживала себя стоящей перед живописной аркой, увитой зеленью и цветами франжипани.

Дальше больше: каждый раз она оказывалась одетой в усыпанное драгоценными камнями, длинное белое платье, под тяжестью которого она с трудом стояла на ногах. Голова её при этом раскалывалась от сдавливающей виски и затылок адской конструкции, которая лишь прикидывалась диадемой, а на самом деле, как и платье, была тем ещё орудием пыток.

Следующим, на что Евгения обращала внимание, был стоящий напротив неё седовласый старец в ярко-красной сутане.

Затем она чувствовала на себе чей-то взгляд сбоку и обнаруживала стоящего рядом с ней – красавца шатена в парадном военном мундире.

И первый, и второй смотрели на неё вопросительно.

С той большой разницей, что во взгляде одетого в сутану седовласого читались ласковая снисходительность и лёгкое недоумение, а во взгляде красавца шатена – вселенская скука и бездна раздражения.

В ответ на вопросительные взоры, понимающая ещё меньше седовласого и раздраженная гораздо больше спесивого красавчика Евгения, каждый раз лаконично-недовольно вопрошала:

– Что?

– Мы ждём вашего «да», – отечески улыбаясь, снова и снова радушно подсказал ей седовласый.

Шатен же на это всегда досадливо цокал языком и закатывал глаза.

Самовлюбленный козёл!

– И на что я соглашаюсь? – нахмурив брови, снова и снова иронично уточняла Евгения.

– Как это на что? – одновременно растерянно и шокированно уточнял вслед за ней жрец, при этом, однако, сохраняя на лице покровительственно-ласковую улыбку. С такой улыбкой, услышав грязное ругательство от своего только что научившегося говорить дитяти, смотрит мать.

– Дядя, не мне тебе рассказывать, что все невесты нервничают на своей свадьбе, – послав седовласому усмешку «между-нами-мальчиками», каждый раз насмешливо изрекал красавец. – Так что просто повтори ещё раз то, что ты там только что говорил, – настолько скучающим тоном, что чуть ли не зевал, затем добавлял он.

В ответ на это «дядя» всегда в течение нескольких секунд понимающе кивал, неосознанно поглаживая при этом красный бархат сутаны на своей груди, затем улыбался каким-то своим только одному ему известным воспоминаниям и начинал меланхолично вещать: