В Чамовской стояла необычная тишина.

Когда комиссар поднялся по трапу на борт "Гоголя", заполнившие верхнюю палубу бойцы, матросы, командиры молча расступились перед ним. Он шел, словно не видя их.

Павлин лежал в салоне на длинном овальном столе, осененном красными знаменами. На Павлине была выстиранная, чистенькая гимнастерка с начищенными пуговицами. На левом виске комбрига виднелся едва 'заметный синий шрам. Фролов наклонился к лицу покойного, и несколько крупных слез вдруг скатилось по его багровым, обветренным щекам. Он, словно живого, крепко поцеловал Павлина в лоб и долго не отходил от него.

Кончился траурный митинг. "Гоголь" уже отчалил, а люди все еще стояли под дождем. Из туманной мглы донеслись до них три протяжных гудка. И все суда, которые встречали Павлина Виноградова, совершавшего свой последний путь, также давали три протяжных прощальных гудка.

Наконец, люди стали расходиться. В деревне, прорезая сумерки, засветились огоньки. Берег опустел. Только на груде валунов все еще чернела неподвижная фигура матроса.

Он сидел на камнях, будто не чувствуя ни дождя, ни холода, ни ветра. На "Желябове", стоявшем неподалеку от пристани, несколько раз пробили склянки.

– Соколов!
– крикнули с парохода, но матрос даже не пошевелился. Он сидел, точно каменный, сгорбившись и подперев голову кулаками.

Наступила глубокая осень. Дожди сменились снегопадами. Утром у речных берегов уже показывалась ледяная кромка, и в такие дни все белело: лес, поля, болота, деревни. Однако стоило выглянуть солнцу, как зима отступала и перед глазами людей снова расстилались обнаженные мокрые поляны, голые, исхлестанные ветром и дождем, кривые березки. Медленная северная река на время освобождалась ото льда.

Сумерки наступали рано. В избах с пяти часов зажигали лучину.

В один из таких октябрьских дней комиссар Фролов при дрожащем свете лучины диктовал бойцу-связисту телеграмму, отправляемую в штаб Шестой армии, в Вологду.

– Копия в Москву, в Кремль, Ленину.

Фролов стоял посередине избы в накинутой на плечи мокрой шинели.

– ...После трудных, многодневных боев, - диктовал он, - операцию Павлина Виноградова можно считать законченной. Путь к Котласу империалистам отрезан. Нами занято селение Усть-Важское. Подвиг горячо любимого комбрига вдохновлял нас в боях. Мы никогда не забудем этого истинного ленинца, человека с чистым, мужественным сердцем...

На столике потрескивал аппарат Морзе, потрескивала и лучина на поставце, роняя угольки в корыто с водой.

Грубоватый, хриплый голос Фролова звучал с необычной торжественностью. И молчание, в котором слушали Фролова стоявшие вокруг командиры и комиссары бригады, тоже было торжественным.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Партия заключенных, арестованных в Архангельске, в которой оказался Андрей, состояла из тридцати человек. Кончился поголовный обыск, распахнулись тюремные ворота, и люди вышли на размытую дождями глинистую Финляндскую улицу. Сразу по выходе из тюрьмы заключенных окружил сводный англо-американский конвой.

Зелень в канавах, тянувшихся по обеим сторонам улицы, поблекла; только какие-то желтые цветы, издали похожие на круглые пуговицы, одуряюще пахли. И, странное дело, хотя будущее казалось Андрею беспросветно-мрачным, запах этих упрямых осенних цветов пробуждал в его душе смутную надежду.

Андрей, чем мог, помогал товарищам, поддерживал доктора Маринкина, с которым познакомился в камере. Маринкин был болен и так ослаб, что его приходилось вести под руки.

Ларри отлично знал о болезни Маринкина и тем не менее назначил его к отправке. Заключенные пытались протестовать, но ничего не добились.

День был солнечный, но холодный, с ветром.

Дым из кирпичных труб, бревенчатые дома, почерневшие от дождя, глухое мычание коров, струя дождевой воды, стекающая с крыши в подставленное ведро, забытое на частоколе вымокшее белье и запах влажной земли, сырого дерева, жилья - таковы были первые впечатления заключенных, только что перешагнувших тюремный порог.

Толкаясь и переговариваясь, со связками лопат в руках, люди остановились посреди дороги.

Куда их поведут? Может быть, на расстрел? Нет, на это не похоже. Видимо, их решили перевести в какой-то лагерь. Но куда?

У белого кирпичного забора стояли жены и матери, братья и сестры заключенных. Они уже знали, что их мужья и сыновья по распоряжению американского посла Френсиса и правительства Чайковского переводятся на остров Мудьюг. Стремясь хоть чем-нибудь облегчить страшную участь высылаемых, они собрали кой-какую еду, принесли теплые вещи. Но все узелки, сумки, свертки остались у них в руках.

– В сторону! Без разговоров! Молчать!
– то и дело раздавалась отрывистая команда на английском языке.