Они ни за что не поверят, что её принудили всё это совершить. Они ни за что не поверят, каким именно образом Эфрам её заставил.

Какие у неё доказательства? Никаких.

Разумеется, она может по крайней мере донести на Эфрама. Остановить убийства. Они ухватятся за любую ниточку, ведущую к Мокрухе. Они проверят её сообщение.

Почему же она этого не делает? Донести легко и без денег, позвонив 911. Что её останавливает?

Она сжалась. Эмоции пришли в такое расстройство, что она совершенно растерялась, не понимая, как поступить, куда податься. Одна эмоция постепенно возобладала над остальными. Она не сразу распознала это ощущение.

— Нет, — сказала она вслух. — Забудь. Нет.

Она встряхнулась, чтобы избавиться от мерзкого ощущения, и пошла к зевакам, не вполне понимая, чего ей надо.

Она отыскала их без особого труда. Трое парней, явно без подружек. Парни с фантастическими многоцветными причёсками, подобными оперениям экзотических птиц, в кожаных куртках, с бейджиками и военными инсигниями на отворотах — выделяются из толпы как могут, любыми официальными и в то же время неуместными побрякушками.

— Приветик, парни, — сказала она, остановившись рядом и сделав вид, словно только что их заметила. — Я вас нигде не встречала? На вечеринке в Долине у той чиксы? Как бишь там её?

Она держала искалеченную руку в кармане куртки.

— О... Оливия? — подсказал один из парней. Он был в тёмных очках и чёрных крагах без пальцев. Как и у остальных, пояс его был утыкан металлическими шипами, и такие же шипы торчали на отворотах ковбойских сапог из змеиной кожи.

— Ага, — согласилась Констанс. — Я думаю, что как-то так. Оливия. Я немножко выпила. Плохо помню.

— Вау, — сказал другой, повыше, светловолосый, с крупным кадыком. Он купился. — Ты знаешь, я тебя припоминаю. Это не ты та чикса, что в бассейн свалилась?

— Точняк. Это была я, прикинь?

— Ой, чувиха-чувиха, — цокнул языком самый маленький, он же, судя по манерному вялому рту и коровьим глазам, самый тупой из троицы. Темноволосый, прыщавый, со сросшимися бровями. — Так и не поймёшь, что реально набралась, пока не свалишься, угу? — Он выговаривал нарвалась, а не набралась, и понешь вместо поймёшь. — А какого хера нарываться, пока не нарвалась, п’няешь?

— Понимаю, — сказала Констанс с принуждённой усмешкой. Зеваки подбирались ближе к дверям. Трое неприязненно поглядывали на дородного вышибалу, дежурившего там. — Мне ещё нет двадцати одного. Думаете, меня пустят?

— Ага, чувиха, чо ж не пустили б, — ответствовал маленький тупица. — Они всё пофиксят. Если нету двадцати одного и не пьёшь, всё равно запускают в клуб, п’няешь? Можешь себе прохлаждаться в главном зале. Слышь, косяк пропустить не хошь?

Маленький прыщавый тупица заплатил за напитки и снеки. Он всё время её тискал и трогал за руку, воображая, что уж на эту-то ночь Констанс точно его. Двое приятелей тупицы тоже пытались её закадрить, как могли, но девушка держалась поближе к маленькому прыщавому идиоту. Его легче было контролировать.

В рок-клубе царил полумрак, но время от времени по залу плясали разноцветные световые зайчики, испускаемые со сцены, и выхватывали идеально ровные столбы крутящегося сигаретного дыма. Стены дрожали от рёва инструментов рок-банды, неистовствовавшей на липких от пива подмостках. Один раз Констанс увидела, как со лба ведущего вокалиста упала капля пота и тут же испарилась, пролетая над жарким софитом возле динамиков. У басиста оказались курчавые тёмные волосы, и вообще он был, пожалуй, симпатяшка.

Тяжёлые волны металлического саунда накатывали из «маршаллов» и уносились в толпу, так что большую часть времени Констанс отмалчивалась — её бы всё равно не услышали. Клуб вмещал всего четыреста мест, и рёв банды с успехом наполнял помещение.

Она чувствовала себя как-то странно. Сконфуженная, голодная и вроде бы не голодная, усталая, но заведённая, она балансировала на краю незримой скалы её внутреннего мира, под которой простирался мрак. Она так долго давила и уничтожала свои подлинные чувства, пряталась, будто кошка в переноске, что теперь не могла прийти в себя, освободившись от Эфрама.

Снова и снова она спрашивала себя: почему я не позвоню в полицию? почему не попытаюсь разыскать папу? почему не вернусь домой, в Аламеду?

На самом-то деле она даже вины не испытывала. Только тупое омерзение от содеянного, от соучастия в убийствах. Всё равно что в собачье дерьмо вмазаться. У неё ведь выбора не было. Она трижды отказывалась, и Эфрам её карал — оставлял валяться на полу парализованной несколько часов или перехватывал управление её конечностями, точно кукловод. Он мог сделать её частью себя самого, хотела она того или нет. А потом нажимал на кнопки центра наслаждения, и она реагировала автоматически, даже не осознавая, что делает. На таких уровнях наслаждения выбора практически не оставалось. Её поведение было... запрограммировано. Она знала, как это бывает. Ей папа рассказывал.