Шрифт:
– Член свой измерь, придурок! – голос Родика лопнувшим пузырем разорвался над ухом.
Илья вздрогнул, и война колючей проволокой снова очертила вокруг каждого невидимую границу.
– Че, утро уже? – Родион попытался приподняться на локтях, но в бессилье рухнул на кровать.
– Здесь вс-сегда ут-тро, – ответил Илюша.
– Че тыришься, антибиотики ищи. Не видишь, пневмония у меня.
Через сутки, когда метель утихла, больного Родика, как раненого космонавта, погрузили в самолет.
– Н-ну ты в-ведь выж-живешь? – спросил на прощание Илюша.
– Нет, блядь, умру, чтобы ты свихнулся от чувства вины! Я вообще-то встретил девушку. И буду жить у нее. Так что не свидимся, не переживай.
– Как т-только нас эв-вакуируют, я п-приеду к вам в г-гости.
– Да пошел ты…
– Д-да и ты п-пошел…
Самолет практически без разгона поднялся в воздух, как майский жук, и трепеща крыльями, превратился в маленькую черную точку на фоне прозрачных, преломляющих вечное солнце ледяных обелисков. Илюша чувствовал, что пропасть пройдена. С потерями, ранами, обидами, но грубая скалистая пробоина между ними затягивалась травой, обрастала гнездами и обещала защебетать многоголосным птичьим дружелюбием.
Глава 23. Зара
Впервые с момента аварии Сане не было больно. После того как душа его сжалась от слов интерна о каком-то эксперименте, он обнаружил себя сидящим на датчике противопожарной сигнализации под потолком операционной. Саня не испугался, полагая, что это сон, а во сне любой бред сходит за правду. Искреннее удивление осветителя вызвало другое – на этом малюсеньком датчике он был не один.
– Хорошее место для обзора, правда? Я долго сидела и на лампах, и на кондиционере, но отсюда операционный стол виден словно на ладони! – услышал он женский голос с сильным кавказским акцентом.
– Кто здесь? – удивился Саня, озираясь по сторонам. Кроме неровно положенной на стык потолка побелки, он не видел абсолютно ничего, даже себя.
– Я – Зара, лежу в 262-й палате, люблю смотреть, как Гринвич оперирует. Правда красавец? Он мне обещал пересадить чужое сердце. Вот жду, когда кто-нибудь умрет.
– Мое сердце пересадят тебе? Поэтому я здесь? – возмутился Саня.
– Да нее… Успокойся. Тебя оперируют, потому что у младшего брата Гринвича ровно такая же патология. Не помню… какая-то дрянь на стенке сердца, надо разрезать, удалять. Сложно все. Вот на тебе и тренируются.
– Сволочи! – пыхнул осветитель.
– Сволочи? Да тебя спасут, если Аллах того захочет! Все равно бы ты умер, – вскипела Зара.
– Так пусть бы брата первого резали!
– Ты в своем уме, дундук? – вскипела Зара. – Ты видел этого брата? Он же ангел!
– Чего это? – изумился Саня. – Я тоже, может, ангел.
– Ты говно по сравнению с ним, – бесхитростно ответила Зара. – Пойдем, я тебе его покажу.
– Куда?
– В палату. Он мой сосед.
– Так мы операцию пропустим!
– Не меряй наше время с часами живых.
– А мы что, мертвые?
– Еще не совсем. Мы в промежутке.
– Разве между жизнью и смертью есть промежуток?
– Еще какой! Целая пропасть. Только некоторые пролетают над ней незаметно, а другие спотыкаются и лежат на дне бесконечно долго. Идем!
Они поплыли вдоль потолочного плинтуса по длинному коридору с множеством дверей и остановились у палаты 261. Зара непонятно как оказалась внутри и позвала:
– Эй, кролик, сочись в замочную скважину, пока не умеешь проходить стены.
«Какой-то Льюис Кэрролл», – подумал Саня и попытался прошмыгнуть в то, что она называла скважиной.
– Да тут все замуровано! – возмутился он. – Двери открываются пластиковой картой!
– Вот тупой, ну спустись к щели на полу!
И правда, щель была огромной, и Саню буквально втянуло туда сквозняком. На кровати, весь в трубках и датчиках, лежал человек, совсем не похожий на ангела. Шрамированное, обожженное солнцем лицо, опущенные веки, синюшные губы. С херувимом его роднили разве что светлые, как у девчонки, завитки волос, прилипшие ко лбу и шее.
– Правда он прекрасен? – спросила Зара.
– Мужик как мужик, чо прекрасного?
– Когда он спит, я целую его в губы. Знал бы ты, какие они нежные…
– Тьфу, гадость, – передернулся Саня.
– А когда он открывает глаза, то они голубые, как горные озера. Он смотрит на меня и тихо спрашивает: «Ты – смерть?» А я смеюсь: «Нет, я Зара, твоя соседка!»
– А чо он умирает? Сколько ему?
– Тридцать один. В юности подцепил инфекционный эндокардит. Прикурил бычок после зэка. И вот теперь, спустя пятнадцать лет, такое серьезное осложнение.