— Она будет, — сказала Виллемина. — Я верю.

— Полагаю, — сказал Олгрен, — вы даёте своим героям позволение действовать, прекрасная государыня?

— Да, — сказала Виллемина. — Мессира Клая и Долику вы заберёте сейчас, дорогой адмирал, а Дорин отправится в тренировочный лагерь Особого Отряда завтра утром, обычным человеческим путём, вместе с фуражирами. И связь мы будем поддерживать с помощью обычных писем, верно?

— Да, — поклонился Олгрен. — Которые передам я сам или кто-то из моих посвящённых.

— А мы идём на войну?! — восхищённо спросила Долика.

— Мы, беленькая мэтресса, идём учиться, — сказал Клай. — Мы с вами должны научиться работать вместе, как команда, верно? А уж когда научимся — пусть перелесцы за воздух держатся.

— Уже уходите… — вырвалось у меня.

— Прости, леди-рыцарь, — сказал Клай. — Ты же понимаешь. Обязательно надо.

Мне хотелось вцепиться и орать. Мы на секундочку взялись за руки — и еле-еле разжали пальцы.

— Удача обязательно будет, — сказала Вильма. — Простите меня, друзья мои. Впрямь надо. Я сделаю для вас всё, что в моих силах, клянусь.

И они ушли в зеркало, в громадное зеркало в нашей любимой гостиной — как в тёмную воду, не в отражение, а в золотистую тьму, пронизанную неживыми огнями.

Вот тут меня и сорвало. Я обняла Вильму изо всех сил, прижала к себе, уткнулась в её волосы, в запах фиалки и кукольного клея — и не ревела даже, а выла, скулила, от ужаса, от тоски, от любви, от безнадёги, от усталости. Моя государыня, прекраснейшая из всех, гладила меня по спине, молча — и слава Богу, что молча.

Скажи она что-нибудь — я вообще не смогла бы взять себя в руки. А так — получилось. Я постепенно успокоилась — и Вильма мне лицо вытерла и поправила волосы.

И улыбнулась. Снова.

Я мотнула головой:

— Слушай, я с ума схожу или… как ты это делаешь?!

— Что делаю? — удивилась Вильма. — Жалею тебя? Карла, милая, выпьем вишнёвого сока? Будешь?

— И ты со мной? — у меня даже хватило духу хихикнуть.

— Я с тобой всей душой, — сказала Вильма невозмутимо и протянула мне чашку.

— Ты улыбаешься.

— Я улыбаюсь.

Вот так вот.

— Хорошо, — сказала я. — Допустим. Но как, как тебе это удаётся?

Виллемина рассмеялась:

— Ловкость рук мессира Фогеля и немного мошенничества — лично моего. Ты же знаешь, дорогая, как девочки любят смотреть на себя в зеркало! Вот я и смотрела, думая, что можно сделать с моим неподвижным лицом. И кое-что придумала. Смотри!

И снова улыбнулась. И показала:

— Когда люди улыбаются, они сужают глаза и приоткрывают рот. Губы важно не столько растягивать, сколько чуть приоткрывать — получается то, что поэты называют «улыбкой глаз». Мне оставалось только научиться чуть-чуть прищуриваться и приоткрывать рот ровно настолько, чтобы это было похоже на улыбку. А чтобы вышло ещё лучше, мы с Гленой и мессиром Фогелем немного поправили мою маску. Вот здесь, в уголках губ. Эти тоненькие штришки-морщинки в углах глаз. И ямочки на щеках: я научилась чуть наклонять голову — тогда их обозначает тень.

— Стоп, — сказала я. — Они тебе что, лицо пилили? Резали, пилили, шлифовали? По живому?

Вильма обняла меня, взглянула снизу. Фантастически оживляла кукольное лицо, была невероятно мила, — как не может быть мила никакая кукла, — мила, как живая.

— Ну что же ты, милая Карла! Ах, мы же аристократки, мы же умеем терпеть и преодолевать себя, чтобы выглядеть подобающе! А это — пустяки сравнительно. Право, не больнее, чем… ах, я не знаю… не так больно, как вырвать зуб. Быть может, так же, как позволить смазать йодом разбитое колено в детстве, — и рассмеялась. — Такая пустяшная боль — и такая серьёзная выгода. И — я чувствовала себя такой живой… и чувствую сейчас! Это ведь важно, важно, дорогая моя сестрёнка.

— Зачем? — еле выдохнула я. Мне было больно за неё, я ни секунды не сомневалась, что она лжёт, что её измучила эта дикая процедура. — Ну вот зачем?

— Как зачем?! — поразилась Вильма, и её взгляд сделался лукавым. — Разве это не очаровательно?

Я поцеловала её в переносицу. Тёплая.

— Это так очаровательно, что можно обалдеть. Но зачем это очарование, ради которого тебя пилят и шлифуют, как каменную плиту? Я не могу понять.

Вильма задумчиво опустила ресницы. Она переставала быть куклой.

— Сестрёнка моя, светлая, честная и прекрасная, — сказала она странным тоном, то ли насмешливым, то ли печальным. — Я люблю тебя всей душой, и всегда буду любить, потому что ты, кажется, одна такая на свете: ты не умеешь, не любишь и не хочешь лгать. Ты естественна, как бабочка, как птенец. Я восхищаюсь, но не могу такого себе позволить. Мне нужно двигать лицо, мне нужно менять его выражения, моё лицо — это инструмент. Я учусь управлять лицом, а это тяжело, когда оно фарфоровое.

— На что величайшая из королев тратит время, когда война идёт…