— Я так устал от этого всего, — сказал он Йер. — От лагеря, от Содрехта, от выпивки от этой, от войны и от того, что сраная чумная девка никак не заткнется, все хохочет и хохочет… Я хочу, чтоб было тихо, и чтоб я не приносил несчастья всем вокруг.

— Чумная девка? — удивилась Йер.

Она следила за ним двумя рыжими кострами и как будто даже не заметила, как начала едва заметно Йергерта придерживать, чтоб не шатался так.

Его болтало все равно, и он никак не мог понять, зачем же все вокруг идет безумным хороводом.

— Да, — с усилием смог подтвердить он. — В обозе тогда ночью… Эта баба целовала меня, хохотала, и сказала, что как я вернусь, так примется за дело. Хоть бы уже в самом деле… Я устал все время ждать и слушать ее хохот.

Он припомнил ее поцелуй — до дрожи ясно, и залил в себя брантвайн, чтоб приглушить его невыносимо мерзкий вкус.

— Да ты в говно надрался, — Йер разглядывала его настороженно и хмуро — не понятно, верила или же нет.

Йергерт попытался ей кивнуть, не отнимая ото рта бутыль, и подавился. Он закашлялся, и кашель быстро перешел в вонючую пьяную рвоту, заливающую орденские сапоги.

— О Духи, — только и сказала Йер, с брезгливостью придерживая его, чтобы не упал в нее же.

Дни шли. Из госпиталя наконец вернулся Содрехт, радостный, что он теперь избавлен от постылой койки, но все осторожничающий и избегающий излишне резко двигаться. Лагерь почти возвратился к повседневной и привычной жизни — все, разрушенное вершнигом, восстановили, и запоротые дезертиры потерялись где-то за туманами сливающихся воедино дней.

Йергерт держался в стороне от всех. Чуть меньше пил, почти не ел, но стал получше спать.

Он сторонился Содрехта и радовался, что тот наконец не лезет — не из жалости, а потому лишь, что ему претило портить себе настроение, но Йергерта и то устраивало. Он смотрел на Йер — она жила обычной и привычной жизнью, в какой мало что сменилось — сложно было сдерживаться от того, чтоб не пристать к ней снова, не начать расспрашивать дотошно и в деталях, как же все произошло. Он абсолютно не мог вспомнить, рассказала ли она хоть что-то в прошлый раз — брантвайн смыл память, и единственное, в чем он был уверен — что о чем-то они говорили.

Ему хотелось знать до дрожи, но он не уверен был, что сможет с этим знанием сейчас прожить. В том, что ему вообще хотелось жить, он тоже сомневался.

Больше по привычке делал что-то, пока взгляд не отходил от Йер. Он замечал: она за ним приглядывает. Ненавязчиво, издалека, но все же смотрит, как тогда, в Лиессе, когда он с уверенностью мог сказать, что еретичка ни на миг о нем не забывала.

И он держался на виду специально — потому что знал, что перед ее рыжим взглядом не наделает уж слишком больших глупостей — удержится.

Без ее взгляда было тяжело — особенно ночами. Слишком много было мыслей в темноте и тишине и слишком просто было отыскать на ощупь рукоять.

Лишенные рассвета дни, сменяющиеся над Линденау, были его маленькой победой — он их заставал.

И вязкое оцепенение, в каком тем дням не было счета, а часы отсчитывались взглядом рыжих глаз, уберегающим от глупостей, тянулось. Пока вдруг не завершилось одним днем.

Его нашел посыльный, пригласил в шатер у главной площади.

От Йергерта разило перегаром и немытым телом, и он даже смутно это отмечал и думал, что являться в таком виде было стыдно, но покорно шел — все мысли были вялые, далекие и тихие.

Удушливо тупое безразличие слетело после одной фразы:

— Мы готовим наступление на Линденау.

Только после этого он осознал вдруг, где стоит, и что он здесь один, помимо командира. Нет ни слуг, ни хоть компана — никого, только они.

— Ты поведешь отряд.

— Что именно я должен буду сделать? — хрипло спросил Йергерт.

Перебраться на тот берег, в тыл врага. Не дать им развернуть войска, как было в прошлый раз, когда едва первый отряд ступил на правый берег, конница его смела, а орденские всадники застряли на мосту, пока в конце концов не отступили. Сделать так, чтоб план, какому не случилось быть исполненным при прошлом штурме, был теперь исполнен.

И на это — двадцать человек.

Он знал две вещи. Это честь, какой он удостоился, должно быть, из-за боя с вершнигом и потому, что прежде не подвел ни разу. А еще честь эта выпала ему из-за того, что это путь в один конец, и Орден не хотел бы потерять кого-то опытней, ценней.

Ему быть, может, стоило бояться, но он видел в этом шутку: именно теперь, когда ему не слишком-то хотелось жить — почти подарок! Вряд ли его будут помнить или прославлять за эту смерть, но хоть умрет не зря.