— Я тобой доволен. Из всех этих куриц ты единственная, кто потянет на сестру.

Йер чувствовала себя странно — будто бы мешком по голове огрели, и от режущего света огоньков и густоты теней кружилась голова.

В груди теснилась может быть не гордость, но уж точно понимание того, как много значит эта похвала.

И все-таки она себя спросила: разве это — то, что нужно, чтоб быть орденской сестрой?

Йергерт мутными глазами провожал снующих в лагере людей — все лица плыли и сливались воедино, он не смог бы их пересчитать.

Он вливал в себя уж даже не вино — брантвайн; думал, так забудется, и вместе с мыслями уйдет и боль — хотя бы притупится.

Только даже насквозь пьяным он не мог не вспоминать злосчастный разговор, не повторять его по фразам, силясь отыскать малейший признак, что Йерсена соврала. Зато мог представлять с ее слов все события, и с каждым разом выходило все ясней, все ярче.

Он почти не спал, но в те моменты, когда умудрялся кратко задремать, все время видел ленту на могильном древе — рядом с той, какую сам повесил много лет назад. Они свивались кончиками и сплетались.

Он хотел бы, чтоб ему было плевать, хотел бы радоваться, потому что мать только и делала, что досаждала, но от этих мыслей лишь сильней болел всем телом и лишь больше заливал в себя брантвайна.

А еще не мог отделаться от чувства, что к чему бы он ни прикоснулся — все испортится и замарается, закончится бедой: и Орья с Содрехтом, и мать с отцом, и Йер, и даже армия, в какую он принес чуму, что виделась ему в любом чуть приболевшем полубрате. Не было такого, что осталось бы неоскверненным.

Раз он взялся за перо — хотел писать, какой брат Бурхард засранный ублюдок, но трясущиеся руки — от брантвайна или от чего еще — не в силах были вывести ни слова. Он залил чернилами листа четыре, пока плюнул.

Не способны были эти руки и взять меч, какой пронзил бы каждого, кто знал и промолчал. И оставалось только пить и пить да ждать, что, может быть, допейся он до смерти, станет легче — не ему, так остальным.

Йергерт наблюдал за лагерем как будто бы издалека. Цедил брантвайн, скользил глазами от лица к лицу, не в силах задержаться, пока не споткнулся об одно.

Йерсена как всегда пристроилась чуть в стороне от всех — смотрела, как одни колдуньи, сняв плащи и подобрав повыше рукава, прислуживают возле госпиталя, намывая грязные посудины, пока других, стоящих у позорного столба, обсмеивали заскучавшие наемники.

Лишь краем глаза, но она следила и за ним, и изредка, украдкой, скашивала взгляд. Он влил в себя большой глоток и шатко и нетвердо потащился в ее сторону.

Они немного постояли молча: Йер смотрела настороженно, а Йергерт силился понять, сблюет он или нет, когда откроет рот.

— Скажи мне, как все было, — наконец потребовал он.

Она посмотрела прямо, долго. Думала. Понятно было, что не хочет отвечать.

— Не сейчас, — попробовала отказать она.

— Расскажи, — не унимался Йергерт. Он вцепился ей в плечо, чтоб не упасть.

— Иди ты… к Содрехту. Пусть он расскажет.

— Я ходил.

Действительно ходил — еще с утра, чуть только на рассвете пробудились полусестры госпитального шатра. Вломился в закуток, едва не оборвав все занавеси, разбудил, потребовал ответ.

— Он не сказал.

— Удивлена, что нахер не послал.

— Послал.

Она зажмурилась и неохотно посмотрела на него — внимательно и прямо. Он был слишком пьян, чтоб в этом понимать, но ясно видел два костра, что опаляли и пусть бы немного, но держали от того, чтоб все вокруг совсем слилось в бессвязный мутный гул цветов и звуков.

— Он сказал мне, что вертел меня с моей семьей и нашими извечными трагедиями. Что не лез все это время и теперь не станет.

Йер смягчалась: реже отвлекалась глянуть на помост, на госпиталь и меньше раздражалась.

— И зачем ты мне об этом рассказал? — спросила она безо всякой злобы.

Йергерту пришлось задуматься.

— Ну а кому еще?

Она чуть вздрогнула. А он опять принялся пить, и оторвался лишь тогда, когда понадобилось сделать вдох. Все лишь сильнее смазалось и расплылось, и только звуки набегали шумными волнами, то почти стихая, то захлестывая с головой. В них то и дело слышался звучащий точно в ухо хохот, пробирающий до позвонков, но Йергерт уж отчаялся найти, йерсинию, что хохотала так. Решил, что просто проклят вечно слышать ее смех.