При мысли об этом кончики пальцев на обеих руках неприятно защипало. Я опустил взгляд, на самых кончиках пальцев и под ногтями клубилась тьма.

— Ну, что ты замер? — широкая ладонь Крестовского опустилась мне на плечо. — Иди за стол, а то кадеты сейчас все сметут.

— А я? Я разве не кадет?

— Кадет, Ваша Светлость, кадет. Только больше не мой. Данилин тебе все расскажет.

Я выругался, сжал кулаки. Почувствовал ласковое касание тьмы, когда пальцы впились в ладонь и улыбнулся.

Светлана Юрьевна соскользнула с плеча Крестовского. Грациозно, легко, словно не касаясь пола, а скользя над ним по воздуху, направилась к столу. Мы с Петром Андреевичем переглянулись и пошли следом.

Пирожное таяло во рту. Сладкий масляный крем, растекался по небу, обволакивал язык, налипал на зубы, покрывал губы тонкой жирной пленкой губы. Я замычал и закрыл глаза от удовольствия. Великолепно! Это просто божественно! Чем там греческие боги упивались? Амброзией? Да они просто этих эклеров не пробовали.

Я откусил еще кусок, приоткрыл один глаз, посмотрел на окружающих. Клопы чем только не обмазаны, на их лицах и белковый крем, и масло, и разводы варенья. На щеке Никанора висит раздавленная, почерневшая от жара и сахара малина. Она двигается при каждом движении челюстей, напоминая огромного, жуткого присосавшегося, клеща. Но Нику все равно, он не обращает на малину внимания, и широко улыбаясь, откусывает огромный кусок какого-то сладкого пирога, и лицо его зарывается в сахарную пудру. Он успевает отвернуться от стола, чихает, разбрасывая, или разбрызгивая по полу, все, что было у него во рту. Когда он с улыбкой поворачивается назад, малина все еще висит на его щеке, но сейчас она покрыта сахаром, отчего кажется, что клещ успел поседеть, но так и не напился.

Бормоча извинения, Никанор, поворачивается к столу, находит перепуганным взглядом Петра Андреевича, вжимает голову в плечи.

Но Крестовский и не думает его наказывать, он желает Никанору здоровья и смеется, довольно уплетая ванильный кекс с клубникой и сливками.

Петр Андреевич Крестовский, граф, ест кекс с клубникой. Я невольно встряхнул головой.

Может ли граф, любой граф, есть кекс со взбитыми сливками? Конечно может! Нет никаких запретов, ни моральных, ни светских, ни церковных. Если здоровье позволяет, кекс может есть хоть дворянин, хоть простолюдин. Может ли есть кекс человек по фамилии Крестовский? Конечно! Даже если его зовут Петр Андреевич. Но вот граф Петр Андреевич Крестовский, тот самый, что в лютый мороз смолит папиросой на крыльце, в одной рубахе, набросив на плечи, лишь старенький потертый сюртук. Тот самый, что одним взглядом заставляет ноги подкашиваться, а лоб и спину потеть в любой холод и покрываться инеем в жару. Тот самый, что способен ударом кулака отбросить человека метров на десять и попасть из пистолета в падающий за спиной, крутящийся пятак, бросив на него короткий взгляд через плечо. Такой человек есть ванильный кекс, с ягодками клубники и взбитыми сливками, может лишь под страхом смерти.

Чужой смерти.

Я огляделся. Да нет, никто, включая Светлану Юрьевну, ему не угрожает. Все сидят, смеются, как дети, хрюкают, как поросята и уплетают сладкое в огромных количествах, и никто в голову Крестовскому из пистолета не целится.

Я моргнул, не помогло. Зажмурился и что было силы мотнул головой. Видение не исчезло. Крестовский действительно ест кекс, и кекс действительно ванильный и с самыми настоящими взбитыми сливками. А на лице Крестовского такое наслаждение, аж испортить его хочется.

Сильно хочется. Хоть раз в жизни испортить настроение учителю, который измывался над тобой три недели, а теперь ничего не сможет с тобой сделать, это потрясающе. Это должен испытать каждый школьник, каждый гимназист, каждый студент. И у меня для этого есть пара тем.

– Ваша Светлость, - надо мной склонился Федор, - хотите еще что-нибудь, - он протянул мне поднос с высокими, покрытыми глазурью булочками с моченой вишенкой наверху.

Я, не глядя, взял булку, поставил ее на тарелку. Все мое внимание было сосредоточено на Крестовском, и исчезающем в его рту кексе. Я смотрел на него и думал каким именно вопросом заставить кекс застрять у него в горле.

– Приятного аппетита, - мурлыкнул Федор.

На мгновение я забыл о Крестовском. Было в голосе старого слуги что-то, что заставило пристально посмотреть на него. Что-то странное, необычное. Но нет, на меня смотрел дед Федор. Самый обычный, только со странной натянутой улыбкой и взглядом, направленным в себя.

– Кушайте, - кивнул он, бочком приблизился ко мне, выложил еще пару булок с подноса мне на тарелку. – Они вкусные. Кушайте, не стесняйтесь.
– Склонившись над столом, он заглянул мне в глаза и вздрогнул. На краткий миг в его взгляде появился страх, но он тут же ушел, сменившись злой уверенностью.

– Вы должны это попробовать, Ваша Светлость, - скрипнул голос деда Федора, и губы его сломала кривая ухмылка. – Обязательно должны.

Он распрямился и пошел вдоль стола, останавливаясь у каждого и выкладывая на тарелки по булке.

Я вздрогнул. Дед Федор, был тем единственным человеком, с которым я так и не сумел установить никакие отношения. Он откровенно меня невзлюбил с первого дня, я с первого же дня боюсь его больше Крестовского. День на пятый мы установили молчаливое соглашение, по которому оба старались не попадаться друг другу на глаза. И до сего дня нам удавалось не сталкиваться примерно неделю.