На ветке старого кривого дуба сидела ворона. Седая, с перьями, торчащими клочьями, она выглядела древней, как само кладбище, а её чёрные, блестящие глаза впились в Лену с острым и жутким любопытством. Птица дёрнула головой, резко, как марионетка, и в упор смотрела на девушку то одним глазом, то другим, словно пыталась понять её своим невеликим птичьим умом. Лена встретила её взгляд, нахмурила брови и в этот миг ворона взмахнула крыльями и вывернула шею, опустив её ниже. Правый глаз её выпучился, вылез из орбиты, увеличился, заполнился мутной красной жидкостью, похожей на кровь. Через секунду в нём проступил узкий оранжевый зрачок, вертикальный, как у змеи, и вонзился в Лену немигающим взглядом.

Девушка замерла, чувствуя, как спину обожгло холодом, а сердце сжалось в груди. Ворона не двигалась, не дышала — сидела, словно подставка для этого чужеродного глаза, для кого-то, смотрящего через неё издалека. Глаз моргнул, раз, другой, увеличился ещё сильнее, и тут шея птицы изогнулась больше. Раздался хруст,сразу за ним - треск. Влажный и резкий, как ломающийся сук. Голова вороны лопнула, рваная дыра раскрылась там, где были её мозги и тёмная, густая кровь хлынула вниз, стекая по коре. Птица рухнула на землю, у самой могилы. Из мёртвых глаз её потекли кровавые слёзы.

Лена в очередной раз отбросила со лба надоевшую чёлку, взглянула на перо, что плавно осело рядом, наклонилась, взяла его в руки и поднесла к глазам. Нахмурилась, принюхалась — запах был едким, с ноткой серы, как от спички, что только потухла. Она бросила взгляд на могилу, потом на сестру, и губы её тронула ледяная едва заметная, как трещина во льду улыбка.

— Они смотрят, — сказала она тихо охрипшим и надломленным голосом. — Они знают.

Сестра кивнула, медленно, с печалью, от которой у Лены сжалось горло. Она шагнула вперёд, к тропе, и призрачная фигура растворилась в тумане, оставив её одну. Лена двинулась к деревне, не оглядываясь, но голоса в голове шепнули снова, тихо и вкрадчиво:

— Ты не уйдёшь… мы видим всё…

Марина лежала в кустах, лицом в грязи, и её тело дрожало, как лист на ветру. Она видела всё — Игоря, мертвеца, перстень, ворону, — и разум её тонул в вязком и чёрном, как смола, ужасе. Сердце колотилось, быстро, неровно, и каждый удар отдавался в висках, заглушая шорох листвы. Она не могла поверить глазам, не могла собрать мысли, разбежавшиеся, как мыши от света. Её руки вцепились в землю, пальцы впились в мокрую траву, а ногти обломались, оставив грязные следы. Она пыталась встать, но ноги не слушались, подгибались, словно кости в них стали резиновыми.

— Это не он… не он… — шептала она и голос её срывался, дрожал, растворялся в ночи. Но образ Игоря — его пустые глаза, кровь на подбородке, хруст костей — вгрызался в её голову, острый, как нож, и не отпускал. Она видела Лену, её холодную улыбку, её силу, и знала: это не просто девка из клуба. Это было что-то другое, что-то такое, от чего нет спасения.

Марина схватилась за ближайшую к ней ветку, пытаясь подняться, как утопающий за соломинку. Сухая ветка громко треснула и звук этот разнёсся над погостом, как выстрел. Девушка рухнула обратно в грязь и сердце её замерло, сжалось в комок. Она из последних сил подняла взгляд, щурясь в темноте, и увидела Лену — та остановилась у кладбищенских ворот, почти скрывшись в тумане. Луна ушла за облака, ночь стала непроглядной, но Лена обернулась, медленно, уверенно, и её глаза — голубые, ледяные — впились в кусты, туда, где была Марина.

Она не могла её видеть. Не должна была. Но Лена знала. Просто знала и всё. Её губы вновь тронула холодная, как лезвие бритвы, улыбка и она кивнула, будто соглашаясь с мыслью, что родилась в её голове. Щёлкнула пальцами правой руки так резко, что движение её кисти напомнило бросок змеи. Марина почувствовала это раньше, чем поняла: горло её сдавило, невидимо, сильно, как будто чья-то рука перекрыла воздух. Она схватилась за шею, пальцы вцепились в кожу, но там ничего не было — только пустота, сжимающая её, как тиски.

Лена отвернулась, шагнула за ворота и фигура её растворилась в тумане, оставив после себя только шорох шагов. Марина упала на четвереньки, задыхаясь, хватая ртом воздух, но каждый вдох был тоньше и слабее, как нитка, готовая порваться. Её глаза слезились, горло горело, и она поползла, цепляясь за траву, за корни, за грязь, что липла к рукам, как нечто живое. Её разум кричал, бился в панике, но тело слабело, подчинялось какой-то невидимой силе, что тянула её вниз, в землю, как мёртвого старика и Игоря.

Она не знала, сколько ползла — минуты, часы, вечность. Лес сменился окраиной деревни, дома выросли из тумана, молчаливые, слепые, с окнами, забитыми досками. Изба Василисы стояла впереди, на отшибе, ближе к погосту, чем к людям, и крыльцо её , широкое, потемневшее от времени, манило, как последняя надежда. Марина доползла до него, вцепилась в перила, оставляя грязные следы, и рухнула на доски, задыхаясь. Её грудь слабо и судорожно вздымалась, каждый следующий хрип был громче предыдущего, а потом и вовсе затих.