Девушка лежала, вымазанная землёй, с глазами, полными ужаса, застывшими в пустоте. Ноги её подогнулись, руки упали вдоль тела, и тишина накрыла её, как саван. Лена ушла, но сила её, та, невидимая, холодная, сжавшая горло Марины в последний раз, осталась. Дыхание остановилось и ночь поглотила её, оставив только ветер, шевелящий траву у избы.

Василиса вышла на крыльцо, сжимая в руках старую синюю тряпку. Её серые глаза впились в правнучку, в её лицо, застывшее в грязи, в её тело, что лежало, как сломанная кукла. Она знала. Знала, что это не просто смерть. Знала, что это только начало.

Слабый и розовый, словно кровь, разведённая водой рассвет пробивался сквозь тучи над Клинцовкой. Он не нёс тепла, не разгонял тьму, а скорее наоборот, подчёркивал её, растекался по небу тонкой плёнкой, будто кожа, натянутая на гниющий труп. Деревня лежала в тишине, тяжёлой и вязкой, как грязь под ногами. Дома стояли молча, их потемневшие, потрескавшиеся стены казались остовами, давно покинутыми жизнью. Ставни скрипели на ветру, хлопали о рамы, и звук этот, надрывный и пустой, напоминал плач, заглушённый временем. Туман стелился низко, цеплялся за траву, за заборы, за покосившиеся сараи, и в нём Клинцовка выглядела мёртвой, эдакой деревней-призраком, где даже дыхание казалось лишним.

Изба Василисы стояла на окраине у самого леса и её тень падала на землю длинной полосой, словно указывала путь к погосту. Крыльцо, широкое и ветхое, прогнулось под тяжестью тела Марины, лежащей без движения. Её белая, как мел, кожа была вымазана грязью, которая размазалась по щекам и шее, а глаза — полуоткрытые и мутные — застыли, глядя в пустоту. На уголок её рта сначала села жирная, зелёная, с крыльями, гудящими в тишине, муха, а после начала свой путь по губам, оставляя за собой слабый блеск слюны. Василиса стояла над ней, сжимая тряпку в руках, и взгляд её, серый, пронзительный, застыл на правнучке, как лезвие, вонзённое в дерево.

Она знала, что Марина мертва. Чувствовала это в холоде её кожи, в тишине её груди, в пустоте её глаз. Но смерть эта была не обычной — не болезнью, не случайностью. Это было нечто другое, что-то, пропитанное гнилью погоста, запахом крови и шёпотом, который она слышала в утреннем ветерке. Василиса сглотнула, горло её сжалось, оставаясь сухим и шершавым, как кора старого дуба, а потом зашла в избу. Дверь скрипнула за ней, громко, протяжно, и звук этот разнёсся по двору, растворился в тумане.

Внутри было темно, душно, пахло прелой соломой и травами, что висели под потолком высохшими и ломкими связками. Половицы гнулись под шагами старухи, скрипели, как старые кости, и каждый звук отдавался в ушах, усиливая тишину, что давила на виски. Стены, потемневшие от времени, покрылись пятнами плесени, а в углу, у печи, копилась паутина, густая и серая, словно саван. Василиса поставила миску с кровью на стол, ту самую старую, металлическую, миску с синими цветочками по краю, которые теперь были заляпаны алыми потёками. Кровь в ней застыла и покрылась густой жирной коркой, а её металлический, тошнотворный запах смешивался с духотой избы и обволакивал все вокруг, словно дым.

Она подошла к шаткой полке у стены. Старуха взглядом прошлась по стоявшим на этой полке жестянкам с этикетками, выцветшими до неразборчивых пятен. Взяла три из них с толчёными травами, пахнущими горечью и плесенью и вернулась к столу. Открыла их одну за другой, медленно, с хрустом пробок, и по щепотке сыпанула в миску. Пыль трав закружилась в воздухе, осела на кровь и запах стал резче, едким, как дым от костра, в котором жгут мокрые ветки. Василиса взяла деревянную ложку, потемневшую от времени, и перемешала смесь, чувствуя, как та густеет и липнет к дереву, словно живая.

Она достала из кармана маленькую серебряную фляжку с давно стёршейся гравировкой. Отвинтила крышку и капнула в миску несколько капель, прозрачных, с запахом спирта и чего-то горького, острого, как уксус. Смесь зашипела, тихо, едва слышно, и пузырьки поднялись на поверхность, лопаясь с лёгким треском. Василиса взяла три скрутки сухих, ломких, связанных грубой нитью трав и положила их на пол, в треугольник. Поднесла спичку, чиркнула и огонёк вспыхнул, слабый, дрожащий, осветив её морщинистое, с тенями, глубокими, как трещины в земле, лицо. Она подожгла скрутки одну за другой, и дым поднялся вверх, закружился в воздухе, заполняя избу густым, ароматным, с ноткой полыни и мха, запахом.

Василиса встала в центр треугольника, чувствуя, как дым обволакивает её ноги, поднимается выше, к груди, к лицу. Она поднесла миску к губам, медленно, с тяжестью, будто поднимала камень, и вдохнула — глубоко, жадно, втягивая запах крови, трав и спирта. Глаза её подёрнулись белёсой поволокой, зрачки сузились, растворились в чём-то сером, и мир вокруг поплыл, стал мутным, как вода в заросшем пруду. Она сделала глоток и кровь потекла по её губам, капнув на сорочку. Потом ещё и ещё один, и каждый глоток давил на горло, обжигал, как угли, проглоченные живьём.