Мунпа ожидал любых вопросов, кроме этого. Он был озадачен.

— Я… я всего лишь слуга святого отшельника, — пролепетал он. — Он еще не счел меня достойным посвящения в его учение. Я только передал эрлуа то, что слышал из разговоров учеников.

Настоятель промолчал. Он по-прежнему оставался неподвижным, и теперь его глаза как бы «смотрели внутрь» — Мунца уже видел подобный странный взгляд у Гьялва Одзэра во время медитаций.

— Ты собираешься вернуться к своему Учителю? — спросил наконец китаец после долгой паузы.

Мунпа почувствовал, что не может солгать вопрошавшему его истукану.

— Мой Учитель умер, — тихо произнес он.

Но стоило юноше произнести эти слова, как он затрепетал. Что он сказал? Разве это правда? Неужели Гьялва Одзэр мертв? Конечно, нет. Он на время оставил свое тело и лишь ждал возвращения бирюзы, чтобы туда вернуться. Разве он, Мунпа, не видел отшельника своими глазами в конце первого дня пути по следам Лобзанга? Сказать, что гомчен умер, значило произнести кощунственную ложь. Мунпа спохватился и сказал:

— Он не умер… я не знаю… он жив… Он живет как-то иначе… Не знаю…

Мунпа произнес эти слова нечетко, почти неразборчиво.

Настоятель оставался по-прежнему невозмутимым. Пауза затягивалась, и эта тишина страшно тяготила Мунпа. Он привык к молчанию Одзэра, по молчание китайца было другим, иного рода. Молодой человек больше чувствовал себя «па допросе» перед этими безмолвными устами и глазами, обращенными не на него, а глядящими «внутрь», чем если бы его настойчиво осыпали вопросами.

Всякое сопротивление было бессмысленно. Мунпа, не вполне осознавая, что он говорит, вещая как бы во сне, полностью отчитался перед Настоятелем в том, что с ним приключалось: как он вернулся в скит Одзэра после сбора продуктов у дрокпа, как обнаружил убитого гомчена и табакерку, выдавшую убийцу. А также о том, как он поспешно исполнил последний долг перед Учителем, не сомневаясь, что быстро схватит убийцу и отдаст его па расправу дрокпа.

Молодой человек поведал о своем разочаровании, когда он не нашел Лобзанга в его родном стойбище, о бесплодных поисках и об их бесславном завершении в лавке некоего торговца…

И тут Мунпа замолчал. Внезапно он понял, что этот рассказ не удовлетворяет Настоятеля, подвергшего его безмолвному допросу. Очевидно, следовало растолковать ему, почему он сомневается в смерти своего Учителя. Разве он уже не говорил, что не знает, умер тот или нет, что он живет как-то иначе?.. Мунпа произнес именно эти слова я застывший в кресле китаец, «глядя внутрь», ждал, что собеседник разъяснит ему их смысл. К тому же эрлуа наверняка передал Настоятелю то, что рассказал Мунпа об украденном ковчежце… Как же быть?

Мунпа был в смятении; он чувствовал себя как птица, попавшая в ловушку и тщетно машущая крыльями, или как заблудившийся путник, угодивший в цепкие объятия зыбучих песков, грозящих его проглотить. Он готов был завыть от отчаяния. Молодой человек простерся ниц и закончил свой рассказ. Он поведал о бирюзе, некогда принесенной нагом, которая с незапамятных времен хранилась в ковчежце, передававшемся из рук в руки преемниками великого Гьялва Одзэра. Юноша сказал, что верит, будто «жизнь» его Учителя связана со сверхъестественным камнем, и убежден, что гомчен выйдет из состояния мнимой смерти, когда ему вернут бирюзу; он также заявил о своей непоколебимой решимости отыскать сокровище и вернуть его в скит, на высокогорные пастбища Цо Ньонпо. Запинаясь, Мунпа рассказал о своем видении в конце первого для пути в поисках убийцы Лобзанга. Разве он не видел отчетливо в темноте высокую фигуру Учителя, окруженную сияющим ореолом, и не ощущал прикосновение рук Одзэра, возложенных на его голову в знак благословения и одобрения? Да, его Учитель жив, но он жил иначе, и его лишенное «жизни» тело ждало своего часа в скиту, застыв на сиденье для медитации. Он, Мунпа, должен был принести туда бирюзу…

Измученный дрокпа продолжал лежать на полу у ног Настоятеля, который даже не шелохнулся на протяжении его долгого и сбивчивого рассказа.

— Вставай и возвращайся к себе, — приказал тот.

— Что мне следует делать? — робко спросил Мулла.

— Ничего, — ответил Настоятель. — Смотри на стену.

Едва уловимым, но повелительным жестом, сила которого встряхнула и подняла распростертого сифаня, китаец отпустил его.

Мунпа, шатаясь, вернулся в свою келью, куда молодой монах, воплощенная пародия на ученика хэшана из театральных представлений тибетских гомпа, принес ему лепешку и маленькую чашку бледного чая. Но у Мунпа уже не было желания потешаться над видом паренька. Он съел лепешку, выпил чай и уставился в стену перед собой.

В ту ночь юноша спал без задних ног; треволнения минувшего дня настолько измотали его, что всякая умственная деятельность в его голове прекратилась, и он даже не видел слов.

Следующий день тянулся медленно и тоскливо. Мунпа получил традиционную утреннюю лепешку, безвкусный чай и две скудные порции риса с солеными овощами.

Между тем явился врач, объявивший, что это его последний визит. Он высказал свое удовлетворение тем, как быстро заживают рапы у его пациента, и оставил Мунпа баночку мази, чтобы тот продолжал самостоятельно обрабатывать больные места.