Что бы он ни делал, на что бы ни смотрел после того, как убежал из монастыря Абсолютного Покоя — или только полагал, что убежал, — все это было запечатлено на фресках. Там можно было увидеть что-то покупающих и продающих торговцев; путешественников, сопровождающих обозы; караваны, состоящие из длинных верениц верблюдов. Там можно было увидеть цветущие картины природы и желтые песчаные пустыни, усеянные останками животных и умерших от жажды людей. Там можно было увидеть города, башни, стены, похожие на ту, которая, как ему сказали в пути, окружала Китай; да разве он не узрел однажды на картине самого себя, смешавшегося с группой всадников, а затем пришедшего в движение и уходившего вдаль, вглубь стены, в волшебный мир маленьких человечков? Неужто он и впрямь оказался внутри картины, и все, что с ним затем произошло: путешествие с купцами из Кашгара, болезнь на постоялом дворе, встреча с Розовой лилией — все это было лишь чередой сцен, вписавшихся в полотно либо уже фигурировавших на фреске, где он просто занял место, перевоплотившись в одного из статистов этого представления и в то же время продолжая считать прежним Мунпа со своей собственной неповторимой жизнью?

У молодого человека появилась привычка каждый день по несколько часов бродить по городу. Теперь эти прогулки все больше укрепляли его во мнении, что он движется внутри картины. Из-за этой мысли в нем появилась своеобразная отрешенность. Мунпа наслаждался созерцанием улицы и окружавших его декораций. Он уже видел это на фресках и, будучи одним из персонажей фрески, перемещался среди других персонажей. То была странная, совсем несерьезная игра, и Мунпа не оставалось ничего другого, как продолжать прогулки в стене. Очевидно, ему предстояло встретиться там с Лобзангом и отыскать бирюзу, вновь увидеть Гьялва Одзэра, похожего на отшельника, которого он заметил как-то вечером на фреске своей кельи в монастыре Абсолютного Покоя, а наутро уже не смог его отыскать. Может быть, это был сам Гьялва Одзэр, живший внутри картины… Он всегда там жил… «Мир — всего лишь фреска, написанная на холсте пустоты…» Кажется, он слышал нечто подобное от гомчена, говорившего это своим ученикам, тем, кого он считал достойными обучения.

Мунпа продолжал сочинять, и его фантазии обретали логическую последовательность.

Итак, он попал в картину. Этого нельзя было отрицать, но как он туда попал? Процесс вхождения предполагает наличие некоего отверстия, позволяющего это сделать. Можно попасть куда-либо через дверь, через окно, через расселину в скале, через пролом в стене и т. д. Дубтхобы и великие святые могут также проходить сквозь двери, сквозь стены и даже горы. Многие сказания повествуют об этих подвигах, и Мунпа не сомневался, что их действительно совершали. Однако всегда существовал некий проход. Он же не помнил, как проник в картину. Досадная забывчивость, но это отнюдь не отменяло самого факта, что он туда попал или же его туда поместили, тем не менее и в том, и в другом случае оставалась нерешенной проблема отверстия, через которое он прошел.

Мунпа, вынужденный признать, что ничего подобного не помнит, стал рассматривать другую сторону вопроса.

Каково бы ни было отверстие, через которое он прошел, оно служило для двух целей: входа и выхода. Единственная трудность заключалась в том, чтобы его отыскать. Человек преодолевал проход в бессознательном состоянии и затем не мог различить его в окружающей обстановке. Вот в чем была загвоздка. Все персонажи, двигавшиеся на картине, являлись пленниками, неспособными найти выход из своей тюрьмы. Был ли он сам на это способен?..

Перебирая в уме во время прогулок по городу эти бредовые идеи, Мунпа вглядывался в широкие порталы храмов, узкие двери бедных домов в переулках и окна с балконами; одна потрескавшаяся стена привлекла его внимание; по ту сторону, за готовой обрушиться каменной кладкой виднелись сад и поле, но не являлись ли они также фрагментами фрески, оптической иллюзией, призванным вводить в заблуждение тех из пленников, кто, как и он, мог осознать свое положение и попытаться убежать?

Мунпа пока что не пытался обследовать местность за некоторыми из дверей и отверстий. Он еще не окончательно утратил связь с реальным миром и боялся вести себя странным образом, чтобы не показаться окружающим сумасшедшим.

И вот как-то раз, когда дрокпа бродил по городу, поглощенный своими диковинными изысканиями, он наткнулся на двух прохожих в голубых облачениях необычного покроя и головных уборах, которые носят даосы. Это столкновение и странный вид обоих незнакомцев вывели Мунпа из задумчивости и навели на мысль, характерную для тибетца.

Прежде чем отправляться в путь или предпринять нечто важное, тибетцы непременно обращаются за советом к одному из мопа, который должен разъяснить им, как лучше себя вести.

Даосы слывут весьма сведущими в искусстве мо. Поэтому Мунпа решил посоветоваться с людьми, столь неожиданно оказавшимися на его пути. Эта встреча могла быть тем самым долгожданным «знаком». Мунпа, остолбенев, смотрел на двух даосов, и они тоже остановились, удивленные тем, что какой-то представительный тибетец молча таращит на них глаза.

Однако замешательство дрокпа продолжалось недолго; тибетец, внезапно вернувшись к привычному образу мыслей, попросил даосов сделать ему одолжение, указав посредством мо место, куда ему надлежит отправиться, когда он уйдет из Сиду. К странствующим даосам нередко обращаются с подобными просьбами. Сеансы гадания составляют значительную часть их доходов.

Двое незнакомцев тотчас же согласились удовлетворить желание Мунпа н предложили пойти с ними в храм, где опи могли бы расположиться, чтобы спокойно приступить к гаданию. Разумеется, нельзя было заниматься этим па улице, среди шумной толпы прохожих.

Мунпа одобрил это предложение.

Оказавшись в храме, даосы направились в часовню, где возвышалась статуя человека с длинной седой бородой, улыбавшегося с лукавым видом, который китайские художники превосходно умеют придавать своим старцам. Эта фигура излучала бесконечную доброту, и она сразу же вызвала у Мунпа симпатию; молодой человек уселся по приглашению даосов на ступенях алтаря у ног приветливого духа.