— Уверен, с нами все будет в порядке, — услышал я собственный голос. — Как только выберемся из этой канализации, сразу перегруппируемся. А потом отомстим.

— Если кто-нибудь выжил. О Давико, как считаешь, хоть кто-то выжил?

— Если нет, мы сбежим. В Шеру. Или в Торре-Амо, или...

— О Давико... — Она замолчала, потому что спереди донеслось шарканье.

— Кто там? — крикнула Челия. — Кто это?

В темноте перед нами кто-то ахнул, и, к своему изумлению, я тоже ахнул, ощутив, как мне в живот входит клинок. Ужасная сталь — скользкая, ледяная, глубоко внутри меня: вот она здесь, а вот исчезла. И снова внутри, вонзается, давит. Я застонал от этого насилия — а затем осталась только пустота, мгла темнее катакомбной.

Я чувствовал, как умирал человек. Чувствовал, как жизнь вытекает из него. Хотелось выблевать, вычистить, отскрести скверну этого вторжения, которое казалось богохульством... но все это потонуло в нарастающем победном вопле.

Драконий глаз вспыхнул жизнью.

Свет ярче солнца затопил тоннель, озарив Каззетту. Его тело было черным от сточной грязи, а кинжал блестел, точно скорпионье жало. Он двигался, словно жидкая ночь, — кровожадный демон, восставший из тьмы Скуро.

А люди, с которыми он сражался, вообще не двигались.

Их заворожило. Они таращились на нас, на меня, застыв под взглядом пылающего драконьего ока. Таращились на яркий свет, не щурясь, оцепенев. Клинок Каззетты пронзал их, резал, пускал им кровь, одному за другим, и они падали, словно марионетки с перерезанными нитками — один, другой, третий, — заливая все вокруг рубиновой кровью.

И я чувствовал смерть каждого.

Я чувствовал, как клинок Каззетты снова и снова вторгается в тело. Сталь перерезала мне горло, заставив шею распахнуться, словно рыбий рот. Я упал, и я умер; я умер, а потом упал; и всякий раз я ощущал, как душа выходит из тела, словно воздух из свиного пузыря. Я отпрянул, пытаясь скрыться от ужасных ощущений, но дракон рвался вперед, неистово голодный. Он бросался на эти души и хватал их. Впивался в них, когда они с шипением выходили из ран мертвецов, и тряс, как собака трясет крысу. Дракон кружился, и махал крыльями, и щелкал зубами, и кормился.

Мы вместе пожирали души.

Триумф, наслаждение, стыд, ужас, похоть, отвращение — все эти чувства бушевали во мне. Чувства бескрайние, буйные и оргазмические в своем соитии. Я забыл про Каззетту, про Челию, про канализацию, про Наволу. Осталось только бешеное звериное вожделение, ничем не приглушенное, восторженное и в конечном итоге слишком сильное для столь хрупкого сосуда.

Ошеломленный, я рухнул на колени. Мои руки разжались. Драконий глаз стукнулся о камни и, откатившись, замер у стены. Я упал лицом вперед, задыхаясь. Челия бросилась ко мне. Я пытался свернуться клубком, но не мог оторвать взгляда от убивавшего меня артефакта. Глаз рептилии таращился в ответ, пылающе-алый, голодный. Окутывавшие его туманы эпох развеялись; теперь он сиял ярче драгоценных камней. Я смотрел в него с благоговением и ужасом. Даже сейчас драконья душа словно заполняла тоннели, широко раскинув темные крылья. Я изо всех сил боролся, чтобы отвести взгляд, сопротивлялся ощущениям драконьего пира, пытался удержать свою душу, пока не утратил ее. Я хотел посмотреть вниз, на камни пола, но инстинктивно чувствовал, что сделать это — значит склониться перед драконьей мощью.

И потому неимоверным усилием воли я заставил себя встать на колени и поднять глаза вверх, вверх, вверх, к потолку. Вверх. Вверх... Поводок лопнул. Моя душа словно отскочила обратно в тело, опять принадлежащая мне и только мне, в то время как дракон низвергнулся назад, в свою темницу. Я упал и сильно ударился о камни.

Из последних сил я отполз подальше от глаза, испытывая рвотные позывы, и свернулся клубком.

Каззетта подошел ко мне. Его клинок был красным от крови. Тело покрыто дерьмом и сточной слизью. Больше чем когда-либо он напоминал демона. Кровавое создание, порожденное сверхъестественным мастерством Скуро. Смотреть на него в битве было все равно что смотреть на танцора, который изящно кружится среди тех, кто желает ему зла. Элегантно, по очереди рассекает узы жизни каждого — и каждая смерть выглядит прекрасной, как осенний листопад, и уродливой, как черви в мусорной куче мясника.

Каззетта присел рядом со мной.

— Я ваш должник. — Его глаза страстно пылали. — И мой долг огромен, маленький господин.

В то мгновение я увидел в Каззетте величайшую красоту. Этот человек, с его изуродованной плотью и почерневшим от экскрементов телом, горел ярче костра. Окровавленный, грязный, пугающий. Но подо всем этим — скрытая накопленная любовь. Она была там, сияла в его глазах. Он был прекрасен.

— Это мы ваши должники, — выдохнул я и потянулся обнять его, не обращая внимания ни на что, кроме того, что прижимал к себе хорошего человека, живого, полного силы и уникального.

Каззетта и Челия помогли мне встать, но, когда Челия решила поднять драконий глаз, я ее удержал.

— Най. Не прикасайся.

Хромая, я приблизился к артефакту, настороженно вгляделся в него. Он больше не светился. Он выглядел насытившимся. Его поверхность снова стала мутной, кристаллической. Прислушавшись, я вроде различил тишайший шорох чешуи и когтей внутри, но, возможно, это сказывалось мое воображение. Я опустился на корточки, опасливо протянул руку и коснулся драконьего глаза кончиками пальцев, готовый отпрянуть, если атакует. Глаз не отреагировал. Он спал. Не знаю, что я испытал — облегчение или разочарование. Глубоко вздохнув, я со всей осторожностью поднял его. Повернулся и увидел, что Челия наблюдает за мной с задумчивым лицом.

Каззетта, закончив одеваться, теперь пристегивал кинжалы.

— Времени мало, — сказал он. — Необходимо уйти, пока о нас не узнали другие. — Он осмотрел трупы. — Никаких отличительных цветов. — Он оглядел меч одного из убийц и с отвращением отшвырнул его. — И никаких эмблем на оружии. Я не знаю этих людей.

Я молча смотрел. Я видел, как вешали воров и убийц, но что-то в этих людях, которые прежде желали нам зла, а теперь были мертвы, вызвало во мне иное чувство, новое и тревожное. Сочетание гнева и печали.