Это смеялась Фурия.

— Ай! — воскликнула Фурия. — Ашья, ти амио54, ты слишком хороша! Слишком!

Ее смех был звонким и веселым, как лесной ручей. На лице отражалась детская радость, почти восторг. Я никогда не видел такого лица у грозной госпожи Фурии.

— Ай. Она слишком шикарна для тебя, Девоначи. — Фурия утерла глаза, продолжая смеяться. — Ты ее не заслуживаешь. Держишь драконий глаз у себя на столе, но не он, а Ашья — твое истинное сокровище. — Она обмахнулась рукой, пытаясь успокоить дыхание. — Он тебя недостоин, Ашья. Давай сбежим вместе. Нам будет так хорошо. Мы будем править всей Наволой и ее слабыми мужчинами. Их великие имена и стальные мечи будут падать ниц, поклоняясь нам. Ай, мити, — ласково сказала она, — мы будем такой красивой парой. Навола содрогнется перед нами.

— В таком случае Наволе повезло, что меня все устраивает, — ответила Ашья.

Она отсалютовала Фурии бокалом моего отца — и разговор сменил тему, а нависшая над столом угроза развеялась. Фурия поглощала блюда, уже не давая предварительно кусочек служанке. Собравшиеся шутили про архиномо в Каллендре, обсуждали пьесу Болтириччио, в которой мужчины были ослами, женщины их погоняли, а девица Чилизия должна была решить, стоит ли их спасать, в то время как Калиба возражал, что все мужчины и так ослы, а потому нет никакой разницы, разве что в зверином обличье их лучше кормят и заставляют больше работать. Потом были новые шутки, и вино лилось рекой, и почти казалось — почти, — что никакого конфликта и не случилось.

Снова прибыла еда, и взрывы смеха опять раскатывались по залу. На золотых блюдах внесли уток, и все восхищались их нежным мясом и хрустящей корочкой.

Гарагаццо пел хвалы, словно Амо Валорис в катреданто, и руки пирующих стали жирными, потому что все мы ели традиционным способом — запускали пальцы в птицу, а потом обмакивали куски в ягодно-шалфеевый соус, в сладкий финиковый соус и многие другие, приготовленные по рецептам Ашьи, и все были так увлечены трапезой, что никто не заметил, как я со своей утки содрал мясо, оставив голый скелетик, но на самом деле почти ничего не съел.

Насмешки Фурии над отцом и Ашьей не убавили боли в моем желудке, и хотя сейчас все улыбались, я знал, что улыбчивые беседы под луной часто кончаются убийством в лучах солнца, а потому оставался настороже, пока другие веселились.

— Итак, теперь у всех у нас скользкие руки, — заявил Сивицца, наконец откинувшись в кресле, окунув пальцы в чашу с водой и вытерев их о скатерть.

— Не понимаю, откуда столько дурных шуток о скользких руках. — Толстые пальцы Гарагаццо утонули в недрах второй утки из тех, что Ашья приготовила специально для него. Он жадно заглянул в мою тарелку. — Вам следует поесть, Давико. Нельзя отвергать птицу сианы.

С его подбородка капал жир.

— Я поел, — возразил я.

Мне не понравилось, что теперь все смотрели на меня.

— Чем больше, тем лучше, — провозгласил Гарагаццо, макая в соус очередной кусок. — Ай, сиана, это роскошная птица. Почему бы вам не дать рецепт моему повару?

— Но тогда вы не будете к нам приходить! — ответила Ашья.

— Неправда!

— Архипатро, я знаю, вы присылали сюда слуг, чтобы выведать рецепт.

— Как можно!

— Аннетта, Амозина, Патруччо. Я переловила всех ваших шпионов.

Гарагаццо рассмеялся.

— Пощады, сиана. Сколько бы раз мой повар ни брался за дело, результат... — Он покачал головой. — Даже не знаю. Птице всегда чего-то недостает.

— Любовь, — сказала Ашья. — Ей не хватает моей любви.

Фурия фыркнула.

— Любовь Амо для вас, — невозмутимо продолжила Ашья. — Вот секретный ингредиент. Ваш повар не любит вас так, как любят Регулаи.

Глаза моего отца блеснули:

— Благодаря этому церковь будет молиться за наше процветание и наставлять вианомо любить нас еще сильнее.

— В это мне больше верится, — заметила Фурия.

— Вы могли бы преподнести этот рецепт в дар Амо, — предложил Гарагаццо. — На радость всем религиозным орденам. Каждый мужской монастырь сможет приготовить по нему. Каждый женский. А потом они вместе вознесут голоса в хвале Регулаи. И Навола прославится своими утками. Больше, чем вином!

— Мне известны войны, выигранные благодаря солдатским желудкам, — сказал Сивицца. — Но это что-то новенькое.

— Я могу назначить день пиршества! — провозгласил Гарагаццо. — И дам обет слизать жир со всех пальцев!

Он принялся размахивать утиной ножкой, как жезлом. Все засмеялись.

Челия лукаво улыбнулась:

— Вы могли бы заказать картину, архипатро. Поклонение святой утке — жирной, сочной. Можно украсить такой фреской потолок центральной ротонды катреданто. Священники, монашки, утки — и вы в центре.

— Най. Не я. Святая Ашья Утиная.

— О нет! — возразила Челия. — Это должна быть религиозная картина. С вами.

При этих словах она подмигнула мне через стол, и я понял — совершенно ясно, — о чем она думает: о слухах про Гарагаццо.