Она легко скользнула мимо меня в квартиру и тут же поставила на пол объемную сумку, из которой доносился умопомрачительный аромат чего-то очень вкусного.

— Я тут тебе поесть принесла, — она снова улыбнулась. — Подумала, что после такого веселого дежурства тебе будет не до готовки. Там борщ домашний, почти как у мамы, пирожки с капустой и с мясом, и еще компот из сухофруктов. Ты же любишь компот?

Я сглотнул слюну.

— Вероника, ты просто ангел! — только и смог выдохнуть я. — Но я не голоден. Совсем.

Как ни странно, острого чувства голода я сейчас не испытывал. Недавно плотно поел. И хоть запахи были слишком соблазнительными — переедать было нельзя. Лучше оставить на потом.

Я вернулся к своей скакалке, делая вид, что у меня тренировка, которую никак нельзя прерывать.

Вероника все поняла.

— Потом поешь значит, — она отнесла пакет на кухню и прошла за мной в комнату.

С некоторой опаской оглядела мою спартанскую обстановку: старый, продавленный диван, заваленный книгами стол, пара шатких стульев, да шкаф, который, кажется, помнил еще времена царя Гороха.

Она деликатно присела на краешек моего матраса, который я обычно использовал вместо кровати, и внимательно посмотрела на меня.

— Ну, как ты? — тихо спросила она. — После всего этого?

Я продолжал прыгать, стараясь не сбиться с ритма.

— Могло быть и хуже, — я старался, чтобы мой голос звучал как можно более беззаботно. — Подумаешь, пару отгулов, десять ночных дежурств санитаром и месяц в чистилище поликлиники. Мелочи жизни. Главное — пациентка жива.

— Что может быть хуже первички? — Вероника сочувственно покачала головой. Она тоже была наслышана об прелестях этого места.

— Могли оштрафовать на кругленькую сумму! — резонно заметил я, переходя на более медленный темп. — Или вообще лицензии лишить. Так что, можно сказать, легко отделался.

— Да, деньги тебе сейчас точно не помешают, — понимающе кивнула она. — Я знаю, какие у вас, адептов, зарплаты.

— Шаповалов так орал, — я усмехнулся, вспоминая недавний разбор полетов, — что мог бы повесить всю стоимость операции Захаровой на меня! И еще долго причитал, что я, мол, даже не представляю, сколько сил и нервов он положил на то, чтобы этого не случилось! Чтобы убедить Кобрук не выставлять больнице счет на мое имя!

— Ну да, Анна Витальевна у нас каждую копейку считает, — вздохнула Вероника. — Нам на скорой иногда за каждый лишний сантиметр использованного бинта приходится отчет писать! А уж за целую неоплаченную операцию… она точно с него три шкуры спустила.

— Вот этого я и не понимаю! — я остановился и вытер пот со лба. — Как можно так цепляться за эти несчастные рубли, когда речь идет о человеческой жизни? Бумажки и отчеты для Гильдии важнее, чем реальный человек, который страдает и может умереть!

— Да ты идеалист, Илья! — Вероника посмотрела на меня с какой-то смесью восхищения и сочувствия.

— Нет, Вероника, — я покачал головой. — Я не идеалист. Я просто за людей. За обычных людей, которые имеют право на жизнь и на качественную медицинскую помощь, независимо от толщины их кошелька. Не могу по-другому! Не могу стоять и смотреть, как человек умирает, если я знаю, что могу ему помочь! Понимаешь? Могу! У меня есть знания и руки! Я хирург, черт возьми, до мозга костей! Я люблю это дело! Я живу этим! А меня ставят в идиотское положение, где я должен выбирать между клятвой, здравым смыслом и страховками! Меня корежит от одной мысли, что я должен был сказать той Захаровой: «Извините, бабуля, денег у вас нет, так что помирайте потихоньку, мы вам только обезболивающее выпишем»! Да я бы себе этого никогда не простил!

Наступило молчание.

Только мой тяжелый вздох да тихий свист скакалки, которую я снова принялся крутить, чтобы выплеснуть напряжение, нарушали тишину.

Что в моем прошлом, технологичном и цивилизованном мире, что здесь, в этой Российской Империи с ее магией и Гильдиями, — везде одно и то же.

Система.

Бездушная, слепая система, которой плевать на отдельного человека с его болью и страданиями. Императоры строят свои великие Империи, а на местах чиновники и целители боятся нарушить инструкцию, боятся взять на себя ответственность, боятся потерять свое теплое местечко

А в результате — страдают обычные люди. И такие, как я, кто пытается что-то изменить, кто не может смириться с этой тупостью и несправедливостью, оказываются крайними.

Тьфу!

Странно, что Вероника молчала. Обычно она всегда находила, что сказать, как-то прокомментировать, поддержать. Я прыгал и искоса посматривал на нее.

А она… она сидела на моем матрасе и, не отрываясь, смотрела на меня. Точнее, не на меня, а на мой голый торс. На кубики пресса, которые я старательно поддерживал в форме, на капли пота, сползающие по напряженным мышцам.