— Попробуй мне не проснуться! — пригрозила Камила. — Не расстраивай меня, малыш.

Корней вскопал ложкой остывший рис.

— Мне надо еще кое-что вам сказать. — Пять пар глаз уставились на него. — Я думаю, что знаю, почему не превращаюсь в жаворонка. Я не вижу снов. Никогда не видел.

— Как интересно… — Альберт прищурился, словно человек, пытающийся разгадать механику сложного фокуса.

— Может, ты просто забываешь наутро? — спросила Оксана, поняв Корнея без перевода.

Всплыл в памяти тот же вопрос, заданный ему когда-то начальником. А за ним всплыл, как утопленник из воды, булькающий сквозь шорох домофона голос Алисы Соловьевой: «Мы спим».

— Я читал об этом, — на русском, потом на чешском сказал Корней. — Люди вроде меня — исключительная редкость. Инсульт иногда приводит к тому, что человек перестает видеть сны. И какой-то синдром Шарко — Бранда. Или Шарко — Вирбранда [15] . Участки в большом полушарии, — он коснулся лба, — имеют зоны, которые обрабатывают зрительные образы. А болезнь повреждает их. Но я ничем не болел.

— Ты ни разу не летал во сне? — спросила Вилма.

— Я просто вырубаюсь и врубаюсь утром. Без приключений.

— Выходит, — уточнил Филип, — эта дрянь завладевает разумом через сновидения. А к тебе ей не подобраться.

— Ну, — сказала Камила, — специалисты по снам из нас те еще.

— Пользуйся чем владеешь, — ответил Альберт. Он зевнул, и зевота передалась женщинам.

— Чтоб тебя! — шутливо замахнулась Камила.

Корней все глядел в тарелку.

— Вы говорили, — вспомнил он, обращаясь к Камиле, — «дрянь завладевает разумом». Оксана говорила нечто подобное. Про инопланетную колонизацию.

Он думал, собеседники скептически ухмыльнутся, но Филип мрачно произнес:

— Я видел, как сотни ракшасов лезут на крепостную стену, будто сраные муравьи с единым сознанием. Инопланетяне? Я поверю и в Гамельнского крысолова.

Туристы сплавлялись по Влтаве, образуя у набережной Сметаны дамбу: из-за количества тел уровень воды поднялся. Распухшие, посиневшие люди будто карабкались на бивни бревен, в прошлом защищавших мельницу ото льда. Обнаглевшие и отяжелевшие чайки пикировали, откусывая от человеческой плотины кусочки. Пустельга расправила крылья, зависнув над пиршеством, и камнем рухнула вниз. Клюв выдрал клок мяса, обнажив фарфоровые резцы. Чайки, вцепившись в скальпы, лакомились веками и губами.

Лебеди, ретировавшись на песчаный берег Стрелецкого острова, зыркали недоверчиво и перебирали перепончатыми лапами.

На Кампе сотни и сотни лунатиков смогли наконец замереть. Взошедшая Луна отразилась в их глазах, как в водах Влтавы. Наполнила их глотки светящимся молоком. Проникла в каждую пору и заставила их сверкать.

В речке Чертовке покачивались трупы, словно клавиши пианино, перебираемые невидимыми пальцами. Кровь запеклась на мельничных колесах.

Возле церкви Святого Иакова, где, по легенде, обитал неупокоенный призрак мясника, бродил человек, точно выкупавшийся в темно-красных чернилах. Вдруг он застыл, выронил тяжелый топор и воздел к небесам очи. Радость разлилась по лицу, белый диск запылал на красной липкой коже. Но, мешая отдохновению, испуганные люди пробежали по узким кривым улочкам. Темно-красный человек включился, заворчал и подобрал топор.

Некоторые станции метро стали убежищем для неспящих. Выходы наружу перекрыли решетки. В туннелях и на платформах выжившие разговаривали полушепотом, пили нацеженный автоматами кофе, били себя по щекам и часто умывались.

Крысы пришли в подземку, наблюдали из тьмы бусинками глазок и тоже мыли лапки и мордочки.

По Рессловой улице к Танцующему дому брела Берта. Пока в этом был смысл, она читала лекции на факультете естественных наук Карлова университета и, кстати, продержалась без сна сорок восемь часов. Но теперь она спала. Берте снилось, что студенты заперли ее в Грдличковом музее человека и что экспонаты музея ожили. Антропологический материал, собранный ее выдающимся предшественником Алешем Грдличкой, щелкал зубами и пересыпался косточками. Ползли гипсовые модели кистей, ведомые скелетом змеи. Скелет попугая клацал клювом. Скелет гориллы стучал лбом о стекло. Фыркала засушенная голова павиана. Лапа орангутана барахталась в спирте, а похожее на инопланетянина чучело гиббона носилось между стендов. От вида его желтоватой шкуры Берту мутило.

Она кричала там, в музее, внутри своей головы и шла по Реесловой улице к Влтаве, к Йирасковому мосту. Ее глаза были пусты, а на груди болталась картонка с корявой надписью, сделанной перед тем, как тьма накрыла и уволокла Берту в ад оживших чучел и скелетов: «Не убивайте меня! Я беременна!» Дитя в животе Берты тоже спало.

Под нервюрными сводами Староновой синагоги, под яркими электрическими свечами люстр, народ Израиля обращался к благому Создателю, прося о защите. Маленький Уди смотрел на штандарт со звездой Давида и текстом «Shema Yisrael». Он думал, что Бог мог бы оживить голема, чтобы помочь общине. Вот же он, голем Иуды бен Безалеля, спит на чердаке синагоги.

Хазан сгорбился над древним молитвенником и декламировал текст. Мужчины раскачивались из стороны в сторону, повторяя мысленно и вслух священные слова. Женщины молились отдельно, во внешней комнате.

Три звезды взошли на небе. Кантор читал «Маарив»:

— Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, по слову Которого наступает вечер…

«Свет и мрак», — думал Уди.

Каждый его день заканчивался словами из Торы.

— Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, смежающий сном глаза мои…