Так что мне его не жаль. Вот ни капельки. Вообще не люблю этих убийц издалека. Да и убийц вплотную тоже не очень уважаю. У меня от них порой губы болят. Вот как от Яна.

Повернул за угол, свернул в следующий переулок. Улицы здесь были уже, тени — гуще. Из открытого окна пахло жареной картошкой и луком. Обычная жизнь. Никто и не знает, что в двух шагах только что решалась судьба человека, а может, и целой страны.

На площади должно быть, уже вовсю орудует «Стаб»: поднимают бедолагу, успокаивают толпу, ищут свидетелей. Ищут меня. Но меня тут уже нет. Я просто человек в толпе. Иду по своим делам. Ничего не видел, ничего не слышал.

Плевать хотел я на их разборки. Сделал что мог. Не дал убрать Гусака. А теперь моя задача — самому остаться в живых и на свободе. Чтобы завтра можно было продолжать работу. Чтобы Шелепин и его ребята не остались без своего человека в Праге.

А ведь я совершил подвиг!

Улыбнулся про себя. Фиг вам, а не подвиг. Подвиги… это для памятников. А я предпочитаю оставаться в тени. Так куда полезнее.

Вот только отсутствие проводника в ФРГ основательно портило всю оптимистичную картину. Искать среди чехов или словаков кого-то, кто возьмётся за такие рисковые дела — верный путь надеть наручники. Русских тут не жаловали. К немцам относились с опаской — раны войны ещё не зажили, хоть и четверть века прошла.

Кого тут вообще найдёшь? Даже переночевать негде без лишних глаз и вопросов.

Я брел, погружённый в эти невесёлые мысли, механически отсчитывая шаги по асфальту пражских окраин. Площадь с митингами осталась далеко позади, а с ней и вся эта история с «Яном Свободой», его преступными замыслами и такими же отчаянными сообщниками. Судя по всему, я двигался к самой границе города — высотки постепенно редели, уступая место одноэтажным домикам с черепичными крышами и аккуратными палисадниками.

Воздух стал другим — пахло не бензином и пылью, а сырой землёй, дымком из печных труб и скошенной травой. Из открытых окон доносились обрывки чешской речи, смех, из-за заборов слышался лай собак.

Обычная жизнь, простая и размеренная. Похожая на нашу. Только тут всё больше дома из кирпича, камня и глины. В России на их месте были бы деревянные избы. Ну, кто чем богат, тот из того и строит. А так… прилично и чистенько. Но всё равно как-то больше сродни нашей глубинке.

Именно здесь, среди этого спокойствия и уюта, и могли прятаться нужные люди — те, кто не любит лишних вопросов и умеет хранить секреты. Оставалось только найти такого. И желательно — до наступления ночи.

— Вон какой-то балбес шагает, смотри, Маврик, — вдруг раздалась русская речь. — Смотри как вышагивает — не идёт, а пишет.

— Ага, одной ногой пишет, а другой зачёркивает! — с небольшим акцентом раздался ответ.

Я невольно взглянул в ту сторону. Возле дома с побелёнными стенами на скамеечке сидели два пожилых человека. Они смотрели в мою сторону, дымили «козьими ножками», грелись в лучах уходящего солнца. Оба фактурные, этакие продымлённые жизнью дедки, прошедшие все круги ада и рая.

Неужели весёлая Фортуна задолбалась шваркать по моей роже наждачкой и решила подсунуть плюшевое полотенце? Это за то, что я спас от покушения будущего генерального секретаря Чехословакии?

— Ишь, как вылупил бельма-то! Как будто мы ему денег должны, — проговорил один второму.

— Может и в самом деле занимали, да только не помним? Склероз, Никитич, — вздохнул второй. — Я вот не помню, как у тебя пилу брал…

— Как же не помнишь? А если по сопатке? Враз всё вспомнишь! Эй, ты, чего уставился? Мы тебя не звали! Вали на хрен отсюда! — выкрикнул тот, кого назвали Никитич.

— Чего-то вы до хрена грубые, пеньки стоеросовые! — буркнул я в ответ. — Я ничего вам не сделал, а вы говном поливаете. Дать бы вам по рылам, да ведь позвонки в труселя ссыплются.

— Во как! Да ты никак русский? — округлил глаза Никитич. — Слышь, Николаич, вон как выруливает, аж приятно слушать.

— Ага, грамотный, наверное. Вроде бы и обделал, а ни разу не матюкнулся. Ынтеллихенция, мать его… — ответил Николаич.

— Старички-разбойники, а может вы вместо того, чтобы обсуждать мою скромную персону, подскажете — где можно на постой остановиться? Я отблагодарю. Водки не имею, но кое-какие кроны в кармане есть.

— Может и найдётся, где остановиться. А ты кто таков, мил человек? Чего тут шаришься? — спросил Никитич.

— Ночлег ищу, — вздохнул я. — От своей группы отстал, потерялся, вот теперь и брожу, как неприкаянный.

— Ночлег, говоришь? — Никитич прищурился, выпустив струйку едкого дыма. — От группы отстал… Знакомо. В сорок третьем под Харьковом я тоже от своей отстал. На трое суток. Потом ползком к своим добирался. А группа моя… — он махнул рукой, — вся там и осталась.

Николаич молча кивнул, и в его покрасневших глазах мелькнула тень давней боли.