Комары, мыши… а под утро еще и холод подобрался основательный. Сено, которое поначалу казалось спасительным убежищем, теперь продувалось насквозь ледяным ветром, пробиравшим до костей. Я дрожал мелкой дрожью, стиснув зубы, чтобы они не стучали. Каждая мышца затекла и ныла, а в голове стучала одна мысль: «Дожить бы рассвета… только бы дожить…»

Даже два раза вылезал, чтобы поприседать и разогнать застывшую кровь. В этих случаях комары звенели особенно торжествующе. Они нападали в таких случаях так рьяно, словно хотели напиться на десять лет вперёд. Мне порой казалось, что чешские комары тоже были недовольны коммунистическим режимом и так стремились отомстить за своих людей.

Рассвет пришел. Не яркий и победный, а серый, мутный, тонущий в стелящемся по низинам колючем тумане. Я выполз из своего сарая, весь в сенной трухе, с одеревеневшими ногами и затекшими руками, похожий на восставшего из гроба.

Всё-таки утро конца августа это не хухры-мухры. Это уже почти начало осени вместе со всей прелестью, что ей присуща. С мелким дождиком, пронизывающим ветром и пробирающей прохладой.

Отряхнулся, попытался привести себя в более-менее человеческий вид.

— Ну, как спалось? — раздался насмешливый голос Константина Никитича. — Не сильно донимали мыши?

— Они-то как раз и не донимали. Их службу несли комары, — буркнул я в ответ.

— Ну да, вижу, что рожа искусана. Но, хоть такое укрытие. На улице бы тебя до костей сгрызли, — усмехнулся Никитич. — Ладно, пошли в дом. Я чайник поставил. Сейчас хоть отогреешься.

Меня два раза просить не нужно. Я вошёл в небольшой побелённый домик. Аккуратный снаружи и по-солдатски неприхотливый внутри. Чувствовалось, что когда-то тут жила женщина. Когда-то давно.

Дом был тихим. Не просто пустым, а именно тихим, как будто воздух внутри застыл много лет назад и боялся пошевелиться, чтобы не рассыпаться. Пахло старым деревом, воском и лёгкой кислинкой прошлогодних яблок.

Прямо у двери стояла добротная, но сильно потёртая вешалка-стойка. На ней висело всего три вещи: потрёпанный плащ, кепка и старый мужской зонт с деревянной ручкой. Рядом на полу, аккуратными рядами, выстроилась обувь — одни рабочие ботинки, одни выходные полуботинки и резиновые калоши. Ничего лишнего.

Я прошёл в основную комнату. Вот она, та самая — когда-то жилая, а теперь просто комната для существования. Всё было выметено, вычищено до стерильности. На столе — клеёнка в мелкий цветочек, потускневшая от времени. На ней жестяная подставка для хлеба, солонка и сложенная вчетверо газета «Руде право».

В углу стояла заправленная койка. Заправлена так туго, что, казалось, на ней можно чеканить монеты. И поверх покрывала лежала одна-единственная, аккуратно сложенная подушка.

И этот сервант… Он был как музей прошлой жизни. За стеклом, рядом с обязательным хрустальным набором стояли две изящные фарфоровые чашки с позолотой. Рядом лежала медаль «За отвагу» и пожелтевшая фотография: взрослый человек в солдатской форме и улыбающаяся женщина с уложенными косами. Они смотрели куда-то вдаль, за пределы этого серванта, за пределы этой тихой, застывшей жизни.

Телевизор «Тесла», накрытый потускневшей вязаной салфеткой, казался самым молчаливым экспонатом в этой коллекции одиночества. Он хранил тишину, как и всё остальное. Я пододвинулся ближе к плите, на которой закипал пузатый эмалированный чайник с рисунком большой чайной розы на боку.

— Спасибо, Константин Никитич, — пробормотал я и протянул руки к синеватым язычкам пламени. Я с наслаждением чувствовал, как тепло дома обволакивает меня, словно теплое покрывало. — А то уже думал, что околею там…

— Не околел бы, — флегматично заметил старик, насыпая в заварочный чайник щедрую порцию душистой травяной смеси. — Молодой ещё. Закалялся бы. А то размякли вы все, городские.

Он говорил это беззлобно, даже с некоторой отеческой усмешкой. Пока чайник закипал на плите, я стоял у плиты, растирая онемевшие руки. Сквозь слегка запотевшее стекло окна был виден тот самый серый, неприветливый мир, из которого я только что сбежал. Августовское утро сегодня не собиралось радовать солнышком.

Струя кипятка плеснула в небольшой чайничек, откуда сразу же повалил ароматный дымок. Я невольно втянул носом. Пахло душистым солнечным лугом.

— Ну что, неприкаянная душа? — Константин Никитич разливал по кружкам терпкий, светло-зеленый чай. — Решил, куда дальше-то подашься? Или так и будешь дальше сказку про заблудившегося рассказывать?

Я посмотрел на него внимательно. Ну и как это понимать? Если уж тот человек, который назвал себя «Яном Свободой», не раздумывая предал меня, то чего ожидать сейчас?