Меня разбудил не звук, а его отсутствие. Слишком агрессивная тишина. Рекс не ворочался. Свет из-под ставней был уже не утренний, а дневной, жёлтый и пыльный. Я потянулся, кости хрустнули, как у старика. В голове была тяжёлая, свинцовая ясность. Надо было двигаться, делать что-то, но что — непонятно.

План был доехать. А дальше?

Дверь в сени скрипнула. Я вздрогнул и сел. В проёме стояла Мария. В одной руке она держала жестяную миску, из которой валил пар, в другой — грубую глиняную кружку.

— Воши-то живые? — спросила она без предисловий.

— Ворчат много, но если ворчат, значит живы, — буркнул я, оправляя смятые штаны. — Вы уже вернулись?

— Спишь долго. Держи.

Она поставила миску с дымящейся похлёбкой и кружку с чёрным чаем на стол. Пахло чечевицей, луком и чем-то ещё, острым и незнакомым.

— Спасибо, — сказал я, и слова прозвучали неестественно громко в тишине дома.

— Это за работу. Мне дрова надо переколоть, поленницу перебрать. Рекса выгулять. Он с тобой пойдёт, ты ему понравился.

Она повернулась было уходить, но остановилась на пороге, не глядя на меня.

— Коста велел передать: «Держись, товарищ. Всё наладится», — она произнесла это с какой-то кривой, незлой усмешкой, точно знающая какую-то страшную правду, которую мне ещё только предстоит узнать. — Ешь, пока не остыло. И миску после себя вымой. Я не служанка. Потом выходи во двор.

Дверь закрылась. Я взял миску. Похлёбка была густой, наваристой и невероятно вкусной. Я ел, заедая грубым куском хлеба, и смотрел в окно на клочок чужого неба. Было странно и горько. И почему-то именно в этот момент, с миской простой еды в руках, в полном одиночестве, я впервые почувствовал, что может быть, возможно, я и вправду не брошен.

Просто помощь здесь выглядит иначе. Не как объятие, а как дрова, которые нужно переколоть. Не как ласковое слово, а как миска похлёбки, поставленная на пол. И собака, которой ты понравился.

Я допил чай, собрал посуду и вышел в сени искать воду, чтобы помыть её. Как и обещала Мария, Рекс последовал за мной по пятам, виляя хвостом. Его умная морда и какой-то особый, одобряющий взгляд вдруг дали понять — всё это и есть тот самый «лад», о котором говорил Коста. Только начинается он не с чего-то большого, а с малого.

С чистоты своей миски. С аккуратно сложенных поленьев. С тяжёлой работы, которая отвлекает от тяжёлых мыслей.

Весь день я развлекался с Рексом. Сторожевой пёс устал сидеть на цепи и охранять дом суровой хозяйки. Он носился, как щенок, задорно лаял, пока мы с ним бегали по полю за городом. Казалось, что пёс вспомнил детство и теперь развлекался, как мог.

То на задние лапы присядет, то помчится стрелой за брошенной палкой, то с задорным лаем попытается догнать быстрых стрижей. Оно и понятно — псу требовалось движение. А много ли движения за калиткой? Только по территории пробежаться, да вернуться обратно…

Мы гуляли около двух часов. За это время я успел оценить лесную чащу за городом, непроходимость кустов. Если пойду один, то могу заблудиться и попасть в ласковые руки пограничников. А там уже доказывай, что не олень…

Так что да — без провожатой никак.

Сам городок Тахов был по размерам всего ничего. Один из тех провинциальных городков, где почти все друг друга знают и в той или иной мере имеют отдалённое родство. Поэтому я старался особо не светиться, а когда Рекс нагулялся, то вернулся к Марии.

Ещё два часа я колол дрова. Помогал женщине на общих началах, да к тому же давал телу нагрузку. Всё-таки без спорта тяжеловато. А так… готовился переход, и требовалось разогнать кровь по телу.

Мария наблюдала за моей работой из окна, сложив на груди руки. Взгляд её был спокоен, но в уголках губ пряталась твёрдая усмешка — знак одобрения от людей, которые сами не привыкли сидеть без дела.

Топор врезался в полено с коротким сухим щелчком, и две аккуратные ольховые чурки отлетали в стороны. Ритм был чёток и быстр: удар, щелчок, удар, щелчок. Мускулы спины и плеч горели ровным, дельным жаром, и это было хорошее, честное чувство усталости, а не та изматывающая душная усталь, что накапливается в городе от бессмысленной беготни.

Работал молча. Мысли текли лениво и вязко, как смола, выпаривая из головы всё лишнее. Оставалось только тело, топор, поленница, растущая ровными рядами, да далёкий крик коршуна в вышине. Здесь, в этой глуши, время текло иначе — не минутами, а вот такими вот рублеными плахами, охапками хвороста и длинными вечерами, когда за окном кроме звёздной тьмы да редкого огонька на выселке и нет ничего.

Кончив, воткнул топор в колоду, сгрёб охапку щепы и отнёс в сарай. Рекс, успевший за эти два часа переварить всю свою вольницу, лежал у крыльца, положил тяжёлую голову на лапы и следил за мной умным, внимательным взглядом. Так как он меня не отпустил, то с чистой совестью мог отдыхать.