Каждый звонок был отлитой из стали пулей, ложившейся в обойму. Шелепин принимал их, стоя у окна, за которым спящая Москва тонула в августовской мгле. Он не записывал имена, не делал пометок — железная память сама расставляла всё по полочкам: кто дрожал в голосе, кто слишком поспешно клялся в верности, кто пытался выведать подробности.

Последним, уже под утро, позвонил Семичастный. Голос у Владимира Ефимовича был жёсткий, без тени подобострастия, дружеский. Таким он и должен был быть у председателя КГБ, получившего друга и начальника в одном лице.

— Саша, всё чисто. Никаких неожиданностей. Все на своих местах. Ждём указаний.

— Спасибо, Володя. Действуй по утверждённому плану. Тишина и порядок — наш главный союзник сейчас.

— Так точно. Поздравляю.

Это было единственное искреннее поздравление за всю ночь. Остальное — шепоток испуганных царедворцев, почуявших новую силу.

Шелепин положил трубку. В квартире воцарилась звенящая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем напольных часов в гостиной. Он подошёл к бару, налил себе пятьдесят граммов армянского коньяка, не разбавляя. Выпил залпом. Тепло разлилось по уставшему телу, но мозг продолжал работать с холодной, безжалостной точностью.

«Вся верхушка власти была согласна…» — мысленно повторил он фразу из своего же внутреннего монолога.

Согласна?

Нет. Они были вынуждены. Приперты к стенке компроматом, который он, отщепенец, собирал по крупицам все эти долгие месяцы. Они боялись. И это был единственный правильный фундамент для власти. Не любовь, не уважение, не преданность идее — животный, липкий страх.

Он знал, что завтра, на Пленуме, эти же люди будут с искренним, как им казалось, энтузиазмом аплодировать его речи, будут жать руку, заглядывать в глаза. Они будут улыбаться. Все до одного.

«…но стоит только повернуться…»

Александр Николаевич медленно прошелся по кабинету, его пальцы провели по корешкам книг в кожаном переплете, остановились на папке с грифом «Особой важности». Он так и не лёг спать. Спать было некогда. Власть — это не кресло, в которое можно удобно устроиться. Это лезвие бритвы, на котором нужно балансировать вечно. Он принял это. Он был к этому готов.

Шелепин подошёл к окну. На востоке уже разливалась первая, едва уловимая синева. Ночь приняла его дар. Теперь наступал день, чтобы предъявить его всей стране.

И он не собирался поворачиваться к коллегам спиной. Никогда. Он будет смотреть им в глаза. Неотрывно. Пока они не отведут взгляд. Пока не опустят головы.

Коллеги начали набирать жирок. Начали кабанеть и грести всё под себя. И это результат малого правления Брежнева, который был мягок и вежлив. Леонид Ильич не хотел ссориться ни с кем. Но и не хотел ничего менять. Его всё устраивало.

«На наш век хватит!» — вот такой вот был лозунг, под которым начали продавать природные богатства.

И это следовало прекратить. Александр Николаевич успел помариноваться в политическом супе достаточно, чтобы расставить всё по полочкам и не очаровываться более никем. Пришла пора разочароваться партийным работникам!

Не бывать им «красными боярами»! Страна должна встать на нормальные рельсы развития!

Он мысленно перебирал их лица, эти сытые, обрюзгшие физиономии с хитринкой в глазах. «Красные бояре» — точнее не скажешь. Они уже забыли, с чего начинали, зачем шли во власть. Для них Партия превратилась в кормушку, в сословный клуб, где главное — не идея, а место в иерархии и доступ к благам.

Брежнев… Да, Леонид Ильич был свой парень, «хороший мужик». Но хороший мужик — не синоним хорошего правителя. Его «доверие кадрам» обернулось безграничной коррупцией, его «стабильность» — застоем, его «вежливость» — трусостью перед необходимостью принимать жёсткие, кровоточащие решения. Он позволил им обрасти жиром и почувствовать себя неуязвимыми хозяевами жизни.

Шелепин отвернулся от окна, его взгляд упал на портрет Ленина, висевший в строгой темной раме. Мудрый, суровый, с горящими глазами. Он делал революцию не для того, чтобы у руля встали потомки князей и купцов, перекрасившие вывески, но оставшиеся прежними — жадными, косными, мелочными.

«На наш век хватит!» — да, это был единственный, подлинный лозунг. Предать идею, распродать наследие, выжать из страны всё, что можно, а там — хоть трава не расти. Предательство, прикрытое болтовнёй о «мирном сосуществовании» и «развитом социализме».

Александр Николаевич резко дернул шнур бра, и комната погрузилась в полумрак. Синева за окном крепла, отливая сталью. Он не чувствовал усталости. Внутри бушевала холодная ярость — та самая, что заставляла когда-то чекистов гнать белогвардейские банды до самого Владивостока и вышибать спесивых дипломатов из считавшихся неприкосновенными посольств.