Я взглянул на него с удивлением. Такого поворота я никак не ожидал. Но потом кивнул — все же уважить родителей стоило. Хотя, не преминул упомянуть:

— Я не возражаю. Хотя, не могу не напомнить, что я выгнан из того самого поместья.

Отец на мгновение замер, но потом рассмеялся — громко, от души:

— Да будет тебе, сын, — сказал он, вытирая выступившие от смеха слезы. — Мало ли что сгоряча сказано было. Поместье твое столько же, сколько и мое. Род один — и земля одна.

И я понял, что прощен — не просто формально, а по-настоящему, от сердца. Понял, что двери отчего дома снова открыты для меня, и теперь уже не только для меня, но и для Машки — моей жены, моей боярыни, моей судьбы.

После разговора с отцом мы с Машенькой поднялись к себе в комнату. Тусклый свет единственной свечи, отбрасывал на стены причудливые тени, создавая вокруг нас особый мир — маленький остров покоя среди бушующего моря жизненных забот. Я смотрел на её лицо — такое знакомое и в то же время будто увиденное впервые. Она стояла у окна, и лунный свет серебрил её волосы.

— Ты замёрзла? — спросил я, заметив, как она обхватила себя руками.

Машенька покачала головой, но я всё равно подошёл и обнял ее сзади. — Не верится, что мы теперь муж и жена, — прошептала она, не поворачиваясь. — Словно сон какой-то.

— Если это сон, то пусть он никогда не закончится, — ответил я, осторожно поворачивая её к себе.

Её глаза, зелёные с золотистыми искорками, смотрели на меня с волнением и надеждой. В них отражалось пламя свечи — маленький огонёк, похожий на тот, что теплился теперь в наших душах. Я поднял руку и легко коснулся её щеки, словно боясь, что от более смелого прикосновения она растает, исчезнет, оставив меня наедине с мечтой.

— Помнишь, как мы впервые встретились? — спросила Машенька, подаваясь навстречу моей ладони. — Ты тогда пришел к нам в Липовку и угадал как меня зовут. — Машенька улыбнулась, и в уголках её глаз появились маленькие морщинки — те самые, что я полюбил с первого взгляда. Еще там — в двадцать первом веке. Они делали её лицо живым и настоящим.

— Я что-то отвечала тебе и заметила, как ты слушаешь, — сказала она, делая шаг ко мне. — Не перебиваешь, не стараешься показать себя умнее. Просто слушаешь, словно каждое слово для тебя — драгоценность.

— Так и есть, — кивнул я, притягивая её ближе. — Особенно твои слова.

Мы стояли так близко, что я чувствовал тепло её тела, аромат волос. В нём была вся она — простая и сложная одновременно, как песня, в которой слова понятны каждому, но мелодия уходит куда-то в глубину души.

Я наклонился и поцеловал её — сначала легко, едва касаясь губ, потом мы слились в долгом и глубоком поцелуе.

Время остановилось. Растворилось в ощущении её губ, в шелесте одежды, в тихом потрескивании свечи. Мир за стенами нашей комнаты перестал существовать — не было ни торговых дел, ни козней конкурентов, ни родительских ожиданий. Только мы двое, и обещание счастья, повисшее в воздухе между нами.

Я отстранился первым, чувствуя, как колотится сердце — так громко, что, казалось, его стук должен разбудить весь дом.

— Ты прекрасна, — выдохнул я, глядя на её раскрасневшееся лицо, на прядь волос, выбившуюся из причёски и теперь падающую на лоб.

— Ты говоришь так, будто я какая-нибудь царевна, — смутилась Машенька, опуская глаза. — А я всего лишь…

— Для меня ты важнее всех царевен мира, ты моя жена, — сказал я, и это была чистая правда.

Она подняла на меня взгляд, и я увидел в её глазах слёзы — не от горя, а от того переполняющего чувства, которое иногда становится невыносимым в своей силе.

— Я не умею красиво говорить, как ты, — прошептала Машенька. — Но я могу показать, что чувствую.

Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Под тонкой тканью платья я чувствовал, как оно бьётся — часто-часто, словно птица, пойманная в силки.

— Оно всегда так стучит, когда ты рядом, — призналась она. — С самой первой встречи. Я даже спать не могла по ночам — всё думала о тебе, о твоих руках, о твоём голосе.

Её откровенность тронула меня до глубины души. Здесь, в этой маленькой комнате, освещённой одинокой свечой, родился новый мир — наш собственный, где можно было быть собой.

Я снова поцеловал её, на этот раз медленнее, позволяя нам обоим прочувствовать каждое мгновение. Её руки скользнули по моим плечам, несмело, но с растущей уверенностью. В этом прикосновении не было опыта, но была искренность, которая стоила дороже любого умения.

Машенька первой сделала шаг к кровати и я последовал за ней, не отпуская её руки.

— Я люблю тебя, — сказал я, впервые произнося эти слова вслух. — Люблю так сильно, что иногда мне кажется — сердце не выдержит этого чувства.