–  Что побудило вас открыть сейф?

–  Не знаю, - сказала она и повторила: - Право же, не знаю, - и тут я ей не поверил.

–  А у вас не возникала мысль, что шкатулку могут украсть?

–  Нет. Разумеется, нет.

–  Ну, а что вы скажете о вашем слуге?

–  Эмилио не брал шкатулку. Я ему абсолютно доверяю.

–  У вас что #8209;нибудь пропало, кроме шкатулки? Она задумалась.

–  Пожалуй, ничего. Кроме писем, конечно, знаменитых писем.

–  А они представляют ценность?

–  Как я уже говорила, для моего мужа. Ну и разумеется, для его матери. Но она умерла давно, в самом конце войны. Я ее не знала, - сказала миссис Чалмерс расстроенно, словно, не получив в свое время благословения свекрови, она до сих пор чувствовала себя обделенной.

–  А зачем грабителю могли понадобиться письма?

–  Не спрашивайте меня. Скорее всего, потому что они лежали в шкатулке.
– Она скорчила гримаску.
– Если вы их найдете, не трудитесь возвращать. Я их все, или почти все, много раз слышала.

–  Слышали?

–  Муж любил читать их Нику.

–  Где ваш сын?

–  Зачем он вам?

–  Я хотел бы с ним поговорить.

–  Это исключено.
– Она снова помрачнела.

За прекрасной маской, подумал я, скрывается испорченная девчонка - так некогда в статуях богов прятались обманщики #8209;жрецы.

–  Очень жаль, что Джон Тратвелл не прислал мне кого #8209;то другого. Все равно кого.

–  Я что #8209;нибудь сделал не так?

–  Вы задаете слишком много вопросов. Копаетесь в наших семейных делах, а я и так сказала вам больше, чем надо.

–  Вы можете мне доверять, - сказал я и тут же пожалел о своих словах.

–  В самом деле могу?

–  Доверяли же мне другие.
– Увы, в моем голосе звучала рекламная нотка. Мне не хотелось расставаться с этой женщиной и ее не совсем обычным делом: в красоте Айрин Чалмерс было нечто, заставляющее интересоваться ее прошлым.

–  Я уверен, что и мистер Тратвелл посоветовал бы вам быть со мной откровенной. Когда я работаю на адвоката, по закону я так же имею право хранить тайны клиентов, как и сам адвокат.

–  А что это все #8209;таки значит?

–  А то, что меня нельзя заставить говорить о том, что я узнаю в ходе расследования. Даже если присяжные и решат предать меня суду, заставить меня говорить они не вправе.

–  Понятно.

Она поймала меня на хвастовстве: я пытался себя рекламировать, и теперь она могла меня купить, причем не обязательно за деньги.

–  Если вы пообещаете ничего не говорить даже Джону Тратвеллу, я вам кое #8209;что скажу. Не исключено, что ограбление было не совсем обычным.

–  Вы подозреваете кого #8209;то из своих? Не похоже, чтобы сейф был взломан.

–  Лоренс тоже так думает. Вот почему он не хотел вас приглашать. Он мне даже Джону Тратвеллу не разрешал сказать о пропаже шкатулки.

–  А кто, он считает, украл шкатулку?

–  Он не говорит. Но мне кажется, он подозревает Ника.

–  У Ника прежде бывали неприятности?

–  Другого рода, - сказала она так тихо, что я с трудом ее расслышал. Она как #8209;то сразу сникла, словно мысль о сыне навалилась на нее ощутимой тяжестью.

–  И какого же рода неприятности у него были?

–  Так называемые эмоциональные проблемы. Он неизвестно почему ополчился против нас с Лоренсом. Убежал из дому, когда ему шел двадцатый год. Пинкертоны несколько месяцев не могли его найти. Нам эти поиски обошлись в несколько тысяч долларов.

–  Где он был?

–  Ездил по стране, подрабатывал на жизнь. Впрочем, его психиатр говорит, что ему это пошло на пользу. Потом он засел за учебу и даже обзавелся девушкой, - сказала она не то с гордостью, не то с надеждой, но глаза ее оставались по #8209;прежнему мрачными.

–  Вы не верите, что ваш сын украл шкатулку?

–  Нет, не верю.
– Она надменно вскинула голову.
– Если б верила, вы не были бы здесь.

–  Он может открыть сейф?

–  Вряд ли. Мы не давали ему шифра.

–  Я заметил, что вы знаете шифр на память. Он у вас где #8209;нибудь записан?

–  Да.

Она отомкнула нижний правый ящик бюро, вытащила его и перевернула вверх дном, вывалив кипу пожелтевших балансовых отчетов. К дну ящика был прикреплен скотчем клочок бумаги, на котором стоял ряд отпечатанных на машинке цифр. Скотч от старости пожелтел и потрескался, а бумага так истрепалась, что цифры почти стерлись.