– Сказано тебе - не хочу!
– озлился Иван Иваныч (577).

– Ну, не хочешь, так не надо. Всяк сам себе хозяин-барин (578), поскучнел Голос. И тут же снова завопил: - Закрываем-запираем! Прошу публику очистить помещение! Закрываем-запираем! Ниточки-канатики разноцветные, разноопасные! Закрываем-запираем!..

И снова все исчезло. И снова все прежнее: зеленая муть (579), масса, субстанция.

Иван Иваныч заскрипел зубами.

– Ну?
– высунулся (580) Голос.

– Неужели ничего больше нет?!
– простонал Иван Иваныч.
– Неужели это все, что только может быть (581)?

Голос помедлил.

– Есть, почему нет, - глухо сказал он (582), - имеется у нас тут еще один занимательный аттракцион (583). Но - особой популярностью не пользуется, прямо вам скажу... Да и не советую, немного вас зная... Неаппетитное зрелище... Шли бы вы лучше на канатики. Там хоть и сошлепнетесь - дело поправимое: оближетесь и снова наверх (584). А тут процесс необратимый, тут - навсегда (585)...

– Умоляю!
– крикнул (586) Иван Иваныч.

– А я не советую (587).

– Но я умоляю. Мне что, на колени встать (588)?

– Ладно, ладно. Без истерик (589), - сердито сказал Голос.

Вздохнул и торжественно объявил:

– ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ (590)!

– Что, что?
– встрепенулся Иван Иваныч (591).

– А вот...
– сказал Голос (592).

И зеленая масса окончательно растаяла. И Иван Иваныч замер от ужаса (593).

– Ну как?
– брезгливо сказал Голос.
– Уже струсил? Нет, ты гляди! Ты просил, так гляди, сукин сын (594)!

... Это была (595) какая-то странная, страшная, бесконечная (596), все той же серой омерзительной грязью (597) залитая площадь. Где-то далеко в стороне, за высоким частоколом, порхали в лазоревом небе веселые плясуны (598), а здесь было тускло, мрачно, сжато (599), и собрались тут все (600): и покойная мама (601), и погибший под городом Берлином отец (602), и дедушка-ссыльный (603), и бабушка-учительница, и прадедушка-крестьянин, и другие родственники (604), и другие родные, и другие близкие, земляки мертвые и живые, мужики и бабы (605).

– А ведь это - НАРОД (606), - сказал Голос.

Но Иван Иваныч не слушал, потрясенный (607). Народ. И другие родственники, и другие близкие, земляки - мертвые и живые (608). Вот Достоевский (609), вот Лев Толстой (610) и еще какой-то бородатый (611), вот кудрявый гений в бакенбардах (612), а это - юноша-гвардеец, убитый на Кавказе (613), и автор "Мертвых душ" здесь - в крылатке, с болезненным лицом, хищным птичьим носом (614)... Все! Все! Все (615)! Родственники, родные, земляки - мертвые и живые, близкие... Они стояли по колено в грязи (616) и кротко глядели вперед (617).

А там - о, Господи! Там, в серой омерзительной грязи молча корчились ОНИ. Иван Иваныч сразу понял, что это - ОНИ. Они, те самые ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ (618).

Лица их (619) были усталы, злы, напряженны. Нагие тела облеплены грязью. Молча корчились они и тянули руки, но народ безмолвствовал (620), народ кротко глядел вперед (621).

– Почему им никто не поможет?
– в отчаянье выкрикнул Иван Иваныч.

– Нельзя, - устало (622) ответил Голос.
– Невозможно. Сами должны выкарабкаться (623)... Как Достоевский, как Толстой (624)...

И лица их были усталы (625), злы, напряженны. Молча корчились они, и тянули руки, и рвали струны, в кровь сбивая пальцы, и падали, и шатались. Они корчились, они захлебывались, они тонули в мерзкой грязи, они рвали струны и раскрывали рты (626), но ни одного звука не вырывалось из опаленных ртов (627), и молчали балалайки (628), и молчал народ, и стояла на страшной площади жуткая вековая тишина (629).

На это нельзя было смотреть. Нужно было тут же сойти с ума или повеситься (630).

– А-а-а!
– в безумии закричал Иван Иваныч.

И проснулся (631).

А был уже вечер (632). Одеяло сбилось. Простыня душила Ивана Иваныча (633). Лоб взмок. Во рту пересохло (634).

– Господи, бред-то какой! Самый натуральный бред (635), - мелко дрожа (636), сказал Иван Иваныч.
– Господи, да ведь это и опасно становится в конце концов (637).

Наскоро ополоснулся и выбежал на улицу (638).

...Мила, к счастью, оказалась дома (639) в этот нехороший вечер (640). Она довольно уютно устроилась (641) в глубоком кресле перед телевизором. Окно ее маленькой комнаты было зашторено. Мягко светил торшер. Мерцал телевизор (642). Со стены в полумраке загадочно улыбался портрет лучшего друга советских телезрителей (643) - знаменитого бельгийского (644) певца Сальваторе Адамо (645). Мила пила чай из высокой белой кружки (646). Увидев вошедшего, сильно поперхнулась и закашлялась (647).

– Здравствуй, Мила, - сказал Иван Иваныч.
– Это я, Мила (648).

Мила кашляла (649).

– Мила! Мила! Я пришел к тебе, Мила! Я не могу без тебя (650)!

Мила наконец овладела собой (651).

– Пошел вон!
– указала она на дверь (652).

– Мила! Ну что ты, Ми-и-ила (653)!
– всхлипнул (654) Иван Иваныч. Милая Мила (655)! Я пришел к тебе (656)!

– А зачем?
– зло спросила Мила.
– Зачем? Зачем (657)? Между нами все давно кончено (658).

– Ми-ила! Я люблю тебя (659). Я не могу без тебя (660).