И самое главное - основатель и стержень "Кедровника" Василий Александрович Попугасов уже не мог с прежним рвением отдаваться любимому детищу. Потому что, вследствие крайне участившегося пьянства, разводов и других скандальных историй, его из газеты наконец вычистили, и он пребывал неизвестно где (358).

Болтаясь по улицам в унынии, Иван Иваныч как-то повстречался с ним. Его духовный отец (359) стоял с красным лицом и черной бородой близ пельменной "Иртыш" и что-то такое (360) громко рассказывал окружающим его малопочтенным личностям. Что-то такое о том, какое его ждало блестящее будущее и как сгубили его козни и интриги многочисленных врагов (361).

– Но ничего, ничего!
– кричал он.
– Мне Женя Евтух (362) еще в пятьдесят седьмом году говорил: "Держись, старик! Мы им все равно вставим фитиля!" Мы им вставим фитиля! Точно вам говорю (363)!

Малопочтенные личности, состоящие из какого-то старикашки в обгрызанном молью и временем пальто, молодого человека развратной наружности в тельняшке и телогрейке, длинной девицы с подбитым глазом, почтительно вглядывались в пророка (364).

Увидев Ивана Иваныча, журналист обрадовался.

– Господи! Какого только сукинова сына не встретишь на Святой Руси (365)! "И я скажу: такие парни / Нам обязательно нужны!" - процитировал он строчку из последнего напечатанного Иваном Иванычем стихотворения.

Однако Иван Иваныч был озабочен, и насмешливые слова его не уязвили (366).

– Рубль есть?
– на правах старого знакомого спросил журналист.

– Откуда у меня, к черту, рубль!
– сморщился Иван Иваныч.
– Меня из института выперли (367)...

И только сейчас, окончательно представив себе, что из института его действительно выперли и жрать действительно нечего, он чуть было не заплакал (368).

– Ну, ну, - утешил его добрый (369) журналист.
– Чего нос-то на квинту повесил (370)? Я тебе прямо скажу - что Господь (371) ни делает, все - к лучшему (372). ТЕПЕРЬ или НИКОГДА (373) - вот что я тебе прямо скажу.

– Что "теперь" или "никогда"?

– А то, что именно теперь ты станешь настоящим литератором (374). Или вообще никогда. Ты как думаешь - если бы Достоевский не побывал на каторге написал бы он "Записки из Мертвого дома"? А "Идиота"? А "Бесов"? А? А если бы у Хемингуэя не было четырех жен? А? А если бы Гоголь не был сумасшедшим? А? (375)

– А, а! ... на!
– сказал Иван Иваныч (376).

– Терпи!
– сказал журналист (377).
– Терпи, мужайся и пиши (378). Пиши настоящие вещи. Хватит с тебя всех этих "парней". Вот скажи по совести ведь ты согласен со мной, что все, что ты пока сделал, - это так! (379) Пфук! Воздух!

– Ну почему?
– обиделся Иван Иваныч (380).

– Не надо притворяться, мой мальчик (381)!
– глаза журналиста наполнились слезами (382).
– Я ж тебя, можно сказать, породил (383). И я тебе прямо скажу: если хочешь СТАТЬ - СТАНОВИСЬ (384)! Вот я, вот ты возьми, например, меня... Я вот - ты что думаешь - я просто пью (385)? Нет, нет и нет! Ты думаешь, для чего мне эти подонки (386)?
– он обвел широким жестом (387) свое окружение.
– Видишь, настолько подонки, что я им даже прямо в лицо могу сказать, что - подонки, и не обидятся (388). Ты думаешь, я просто пью (389)? Нет. Я собираю материал (390). Это будет роман. И называться он, знаешь, как будет? О! Он будет называться очень просто! Он будет называться совсем просто, гораздо проще (391), чем ты думаешь (392)... Он будет называться... "БИЧ" (393)!

– Ты ж мне об этом в прошлом году рассказывал (394), - усмехнулся (395) Иван Иваныч.

Журналист немного смутился (396).

– Ну и что?
– убежденно сказал он. - Ну и что? Сразу, что ли? Большие вещи скоро не родятся. Скоро, брат, только кошки родятся (397).

И захохотал, блестя белыми крепкими зубами, и хохотало все его окружение (398). Старичок шамкал, парень лениво осклабился, шалашовка прыснула в черный от грязи носовой платок (399).

И вот ведь какая странность. Вот ведь, вроде бы, совсем отрицательный пример для Ивана Иваныча, а он вдруг полностью поверил словам своего давнего знакомого (400).

"А ведь он в чем-то прав. Действительно - если делать, так делать (401). А не делать - так и к черту! Брошусь в Енисей, да и дело с концом (402)!"

Ну совершенно, вроде бы, безумный вывод из создавшейся ситуации, но посмотрели бы вы, с каким рвением и старанием аккуратный Иван Иваныч принялся претворять его (403) в жизнь (404).

Он, во-первых, чтобы не зачислили в тунеядцы (405) и было чем питаться, сразу пристроился работать сторожем на овощебазу (406). Через два дня на третий сутки дежурит, ну и домой, конечно, тащит полную сумку: картошки там, капусты, яблок (407). Во-вторых - решительно расстался с Милкой. То есть дверь ей, хорошо зная ее стук (408), не открывал, на улице при встрече пытался отвернуться, а если загодя ее увидит, то и на другую сторону перейдет (409). При непосредственных свиданиях монотонно, вяло и нудно жаловался на усталость, изнуряющий литературный труд и больную печень (410), из-за которой его, кстати, и не взяли в армию (411) по выгону (412) из института.

– Ну хочешь, я отведу тебя к одному хорошему врачу (413), - приставала Милка, которая к тому времени уже закончила училище и работала в популярной аптеке на углу двух центральных улиц города (414).

– Да ну его к черту, этого врача, - говорил Иван Иваныч.
– Надоело мне все (415).

– Нет, ты скажи, скажи. Ну что - я тебе не нравлюсь? (416) - приставала Милка.

– Почему ты мне не нравишься? Ты мне очень нравишься. Ты сама знаешь, что ты мне нравишься (417), - говорил Иван Иваныч.