– Ты что?!
– поразилась Света и даже сама села прямо на стуле. Ёла, которая слышала о Гарике впервые, насторожилась.

– Правда. Позвонил ночью, - глаза у Маши потемнели, и она словно вгляделась во что-то.

– Ты взяла трубку?

– Я. Больше никто не проснулся. Стояла под форточкой и тряслась, пока он говорил.

Девочки помолчали.

– Дура же ты, Машка, - заключила, наконец, посвященная в дело Света.
– Он хоть приедет?

– Приедет, - сказала Маша, опустив голову.

Ёла представила себе, как вскакивает Маша спросонок и потом дрожит под морозной форточкой, и поёжилась. Ей и самой стало что-то зябко в своем халате: она так до сих пор и не собралась одеться. Но в глазах Маши было другое, еще более темное, чем прежде над кофейным п(ром, - и этого Ёла уже не заметила.

...Остановившись на углу проспекта и ***ской улицы, Тристан и Кис попрощались.

– А Иринка вообще-то ничего, - сказал Тристан напоследок.
– Даже очень.

– Ты влюбись, - посоветовал Кис. Он усмехнулся, дернув щекой, они пожали друг другу руки и расстались до вечера.

* * *

Вечер наступил по-зимнему рано. Еще не было и восьми часов, но уже смерклось совершенно, до полной тьмы, и вместе с тьмой с востока пришел свежий и колкий после оттепели мороз.

На квартире у Орловской к этому времени все было готово для приема гостей. Ma tante торжественно и весело удалилась, махнув Ёле рукой и запахивая пальто вокруг нового, к празднику сшитого платья. У нее это называлось "подарок самой себе": - "Лучшее приложение ко всем тем безделушкам, которые только и жди от мужчин!" Напоследок, уже из прихожей, она пожелала Ёле "не соблазнить тут кого-нибудь ненароком" и добавила, что будет домой только после полуночи. Хитрая тетушка, конечно же, и в этом вопросе блюла свои принципы, правда, без особого риска: на благоразумие Ёлы в самом деле можно было положиться.

Проводив ma tante, Ёла остановилась на миг перед зеркалом, посмотрела себе в лицо и, рассмеявшись вместе и своим и тетушкиным мыслям, пошла дослеживать еще не вынутый из духовки пирог - главное угощение, приготовленное ею для вечера.

Гости в этот раз запаздывали. Пирог успел простыть на столе, когда у дверей, наконец, позвонили. Появился Тристан, неся в одной руке коробку покупного торта, в другой магнитофон (как он и обещал) и благодушно осведомляясь, все ли уже на местах. Он был внутренне смущен, узнав, что прибыл первым, однако виду не подал.

– Ох, господи, неужели никого нет?!
– говорил он, смеясь.
– А ведь поэт-то наш где-то там маячил, и Гаспаров вроде бы крался...

– А! так он будет?
– спросила Ёла, освобождая место на столе для тристанова магнитофона.

– Если не испугается.
– Тристан со вздохом облегчения водрузил магнитофон на стол, отставил торт к пирогу и вернулся в прихожую снять пальто.
– Думаешь, тебя ждет много радости?
– прибавил он оттуда.

– Нет?

– Не-ет, ой не-ет!
– он вдруг сморщился словно от кислого яблочка и захохотал так натурально, что Ёла сама тоже засмеялась.

Между тем он был недалек от истины в отношении Гаспарова и Киса. Кис в это время, как вскоре же стало ясно, торговал у проворного, улыбчивого и говорливого на своем языке грузинца гвоздики для Ёлы и Маши. Грузинец норовил подсунуть ему одну подмороженную, но Кис, сжимаясь от смущения за себя и больше за грузинца, а также от мысли о тех, кто мог их видеть (вокруг сновал постоянно народ, шедший мимо и подходивший тоже взглянуть на цветы), с такою низостью не мирился и требовал, теряясь и нервничая, замены. Происходило это в слякотном, скупо освещенном сейчас стеклянном переходе между ТЦ (Торговым центром Городка) и Гастрономом, то есть в общем месте цветочного черного рынка, и, очевидно, по дороге туда, когда Кис пробирался сквозь изрядно уже густую предпраздничную толпу, высыпавшую с первой темнотой вдоль бульвара, Тристан его и приметил.

Что же касается Гаспарова, то как раз в ту минуту, когда Ёла наверху отворяла Тристану дверь, Гаспаров в сопровождении Пата, вернее, следуя за ним, нерешительно переступил порог ее подъезда. Он и в самом деле был взволнован, если и не напуган, и даже слегка подрагивал как бы с морозца: это был его первый добровольный выход в свет после одной истории, никому, впрочем, кроме него не известной. Произошла она так.

Сергей Гаспаров не был, конечно, анахоретом, как говорил о нем Тристан, и также не имел ничего против Ёлы, чего та слегка опасалась. Но, привыкнув с самого детства, еще с первых классов, держаться в стороне, особняком, он с годами довел эту привычку чуть не до страсти, самому ему не совсем понятной, от которой отделаться, однако, он не умел. Возможно, что он и не стал бы слишком стараться, если бы вдруг не обнаружилось, что жить так, как он жил прежде, он уже больше не может. Всему виной было нечаянное фиаско, которое как-то, с месяц назад, он потерпел внезапно на улице, в пустой и, собственно, безобидной стычке с двумя верзилами, покусившимися от делать нечего на его карман. Итогом краткой, но бурной потасовки (на нее он все же отважился) был расквашенный нос, утеря перчаток и шапки и позорное бегство, - и вот именно с ним-то, с этим бегством и страхом он как раз и не способен был помириться в душе. Действительно: это было не то, чего он ждал от себя. История эта обыкновенная и незаслуживающая упоминания, когда бы не те важные для Гаспарова последствия, которые он сам с отвращением должен был признать про себя. Внутренний его мир, мир спокойствия и уравновешенности, в котором он привык жить (и концу которого на один краткий миг, но лишь на миг - тогда, на улице, - даже был рад), действительно погиб безвозвратно, вовсе изменив его собственный взгляд на вещи. Он, впрочем, и сам не знал покамест, в чем теперь заключался этот его взгляд.

Правда, со стороны вряд ли кто-либо отыскал бы в его внешности какие-нибудь важные изменения по сравнению с прежним. Он не выглядел ни усталым, ни осунувшимся, в глазах его не видно было никакой особенной задумчивости или подавленности, новая вязаная шапка вместо забытой на снегу и одетая теперь по случаю оттепели, была ему к лицу, и когда они с Патом вошли с улицы в подъезд, он приостановился у первой ступени, чтобы снять с рук новые же замшевые перчатки, удобные на руке. И все же внутри у него дело обстояло совсем не так ладно, как снаружи. Он это чувствовал сам и как бы не слишком еще себе доверял: последний месяц - особенно несколько дней после стычки на улице - были тяжким временем в жизни столь благополучного на вид Гаспарова.