Шрифт:
– Тебе не нравится?
– удивилась я.
– Не очень, - вздохнула тетя Груша.
– А это не я. Это Аленка.
– Не может быть!
– Да, Аленка, - настаивала я.
– Пришла сегодня утром и го-ворит: "Давай, Леля, играть в парикмахерскую!", взяла ножницы с подоконника и подстригла меня. Я ей говорю: "Не надо, не надо!", но она все равно ножницами - чик! чик!
– А у них вообще вся семья такая, - недовольно сказала тетя Груша, открывая дверь в магазин.
– Да что ты говоришь!
– подхватила я, вспоминая, как тетя Груша говорила эти же слова дяде Кирше; и точно так же тряхнула головой и руками.
Мы с тетей Грушей шли по отделу круп. Она сняла с полки мешочек с манной крупой, подбросила его на руке, проверяя на тяжесть, потом посмотрела ценник и поставила на место.
– Натка знаешь куда недавно устроилась?
– спросила она и сняла с полки пакетик риса.
– Куда?
– угодливо ответила я, высматривая отдел с конфетами.
– Она устроилась подавальщицей в закрытый буфет в Мочищах. Там начальники партии пируют каждую неделю. Сдвигают столы в один ряд и заставляют их икрой, колбаской, огурчиками солененькими, грибками. А Натка ходит там в белом передничке с наколкой на голо-ве и меняет блюда.
– Да что ты говоришь, - снова повторила я и снова тряхнула головой.
Отдел с конфетами был закрыт, и поэтому конфеты перенесли в отдел круп. Они лежали в железных корзинах посреди зала и под-жидали, когда же я к ним подойду.
– А когда кончаются их пирования, - рассказывала мне тетя Груша, рассматривая мешочек с гречкой, - то Натка, вместе с офи-циантами, разбирает все, что остается на столах, и несет домой. Так что ее Аленка каждую неделю бутерброды с икрой уплетает и грибочками закусывает!
– Купи мне конфет!
– перебила я и потянула ее в середину зала.
Тетя Груша нехотя пошла за мной.
– Вот эти и эти!
– приказала я и вытащила из железных корзин два пакетика конфет.
– Ириски "Буратиноi", - прочитала вслух тетя Груша, - и батончики "Шалунья". Все по умеренной цене.
По дороге к кассе мы прихватили бутылку растительного масла, банку с солеными помидорами и пачку овсяного печенья, а мешочек с гречкой вернули в отдел круп.
За кассой сидела усатая кассирша в белом халате. Из выреза халата выглядывал полукруглый воротник розовой блузки в горошек. Кассирша выбила чек толстыми пальцами и, не глядя на нас, протянула его тете Груше. Тетя Груша отсчитала деньги. Кассирша крикнула в глубину магазина, привезли ли цыплят и говяжью вырезку, но ей ничего не ответили, и тогда она кинула нам сдачу. Обычно нам кидали сдачу пригоршней монет желтых и серебристых, но в этот раз мы получили одну большую толстую монету, я схватила ее и тут же спрятала в карман.
– Отдай мне деньги, - сказала тетя Груша, когда мы вышли из магазина.
– Ты что, - удивилась я, - ты разве забыла, что я коплю на трехколесный велосипед?
Тетя Груша всегда отдавала мне сдачу из магазина. Я приносила ее домой и складывала в коробочку из-под зубного порошка, стоящую на подоконнике. Иногда дядя Кирша открывал мою коробоч-ку, отсчитывал мелочь и шел за папиросами.
– Здесь целый рубль, - настаивала тетя Груша.
– Как это он уместился в одной монетке?
– не поверила я.
Тетя Груша рассердилась.
– Отдай назад!
– и схватила меня за руку.
– Ну и возьми!
– обиделась я и бросила монетку на асфальт.
Монетка бледно звякнула рядом с ее сапожками "прощай мо-лодость!", покрутилась на месте, тоненько напевая: "Прощай, про-щай...", и замерла. Тетя Груша тяжело нагнулась за ней. Я ду-мала, что она скажет, когда разогнется. Но она молча выпрямилась и печально посмотрела на меня.
– Давай поговорим, - предложила я.
– Нет, - отказалась тетя Груша, - я больше не буду с тобой разговаривать.
– Никогда?
– удивилась я.
– Никогда.
– А кто же будет мне читать?
– заволновалась я.
– Не знаю...
– Может быть, дядя Кирша?
– Вряд ли, - усомнилась тетя Груша, - у него очень много дел.
– А кто тогда?
– тревожилась я.
– Натка? Но вряд ли она согласится. Аленка? Но она не умеет читать... Кто, скажи!
Но тетя Груша молчала. Я видела, что из ее синей сумки тор-чит корешок "Питера Пена" и что напротив магазина, из которого мы только что вышли, находилась библиотека.
– Послушай, - ласково сказала я и потянула ее за рукав.
– За что ты рассердилась на меня?
Но она продолжала молчать.
– За что...
И тут вдруг в глазах стало тепло и тяжело. Мои пальцы, лежащие на ее рукаве, расплылись, а буквы на корешке "Питера Пена" стали широкой белой полосой.
Мы стояли у светофора, и его веселенький красный огонек, упрятанный под круглое стекло, вдруг вытянулся и погас. За ним тотчас зажегся желтый, но не круглый, а такой же вытянутый, и так же задрожал под толстым стеклом, просясь наружу. Машины встали, и мы пошли через дорогу. Я шла и смотрела вниз: мои коричневые сапожки расплывались.