Натка и тетя Груша сидели на диване. Диван сжался под Наткой.

– Этим летом мы были в деревне у моей мамы. У нее там домик, ну, вы знаете, колодец при доме, огород, сарайчик с дровами - все как надо, рассказывала Натка тете Груше.

Дядя Кирша недовольно рассматривал альбом с фотографиями и не участвовал в разговоре.

– А Аленка еще той весной бегала вместе с одной местной девочкой. Ту девочку звали Домна. Домна Чмелева. Очень простое имя...

– Очень простое, - согласилась тетя Груша.

А дядя Кирша только пожал плечами.

– Такие имена сейчас дают только в деревнях, - грустно продол-жала Натка, - потому что у нас в городе с таким именем просто задразнят...

– У нас в городе с таким именем - никуда!
– подтвердила тетя Груша.

– Но я слышала, что скоро и в деревнях перестанут называть детей такими странными именами. Их просто запретят...

– А имя Леля не запретят?
– испугалась я.
– Оставят?

– Оставят,- успокоила меня тетя Груша.

И Натка подтвердила:

– Оставят...

И она подняла глаза и оглядела комнату, и следом за ней ком-нату оглядела тетя Груша. Я подумала, что сейчас снова начнется полет бабочек: черная бабочка будет преследовать коричневую, а коричневая легко закружится под потолком; тогда черная бросит пресле-дование и весело пересядет на мячик, а коричневая заскользит по зеркальной трещине. Но вместо этого увидела грустные глаза Нат-ки и внимательные, готовые к печали глаза тети Груши.

– Та девочка Домна была круглая сирота, - продолжила Натка рассказ.

– Сирота...
– повторила за ней тетя Груша и придвинулась поближе, чтобы не пропустить ни слова.

– Она жила у своей крестной Евы Степановны. Ева Степановна очень добрая женщина и очень богатая. У нее большой огород, свиньи, курочки. Да вот только Домна совсем ей не помогала, бегала по деревне все дни напролет. Я ей: "Ты куда, Домнушка, бежишь?", а она мне: "За ветерком!" А ведь ей уже тринадцатый год. Но ее в деревне не обижают, боятся Евы Степановны... А Домна ни обедать, ни ужинать домой не приходит. Только ночевать. Все зовут ее: "Домнушка, иди покушай!", а она не идет. Она мою Аленку полюбила и у нее одной пищу принимала, да все просила, чтобы та кормила ее из рук раз-ламывала хлеб на кусочки и на ладони протягивала ей...

– Та Домна совсем никуда, - подтверждала мне Аленка, - худая, лицо в рябушках, росту вот такого, - и Аленка присела на корточки и стала ниже меня.
– А ножки у нее еще тоньше, чем у тебя, - и она потрогала меня за коленку, - вот прямо как мои пальцы у нее ножки. А глазки круглые, синенькие... Василечки!

Дядя Кирша громко захлопнул альбом с фотографиями и пальцами забарабанил по подоконнику, выбивая какую-то мелодию.

Но Натка не обратила внимания:

– И вот раз бегали они вместе с Аленкой по деревне и забе-жали в поле. Домна споткнулась, упала и выткнула соломинкой глаз. Она заплакала, закричала и потеряла сознание. Аленка выбе-жала на дорогу, чтобы позвать людей, - но никого нет. Тогда она вернулась назад и видит: Домна пришла в себя и уже не кричит и не плачет, а только сидит на земле, и сверху на нее льется голу-бой ласковый свет, а по щеке бежит струйка крови...

– Все так!
– перебила Аленка и уперлась руками в бока.
– Синий свет льется, ветерок затих, все травки встали навытяжку, и Домнушка не кричит. Я ее зову, а она не слышит, я ей руку на плечо положила, а она не оборачивается. Но я вижу, что она с кем-то говорит, а слов не понимаю...

– Я буду рассказывать!
– замахала на нее Натка.

Аленка загрустила.

А я попыталась ее утешить:

– Возьми конфетку, - и придвинула к ней коробку.

Аленка взяла золотую звездочку и серебряный самолет и опустила в кармашек на юбке.

– А Домна рассказывала потом, что видела голубой свет, голубой, глубинный цвет неба и огненную лестницу, по которой спускалась Божья Матерь в длинном хитоне, - напевно говорила Натка, раскачиваясь в такт словам.
– По всему хитону были раз-бросаны звезды, на голове была корона, а вокруг Ее головы сиял венец Славы. Грудь Ее была открыта и вся в ранах, а из ран бежала кровь. Она остановилась на шестой ступени снизу и благо-словила Домну обеими руками, а потом с выражением глубокой грусти склонила голову и стала подниматься обратно на небо. Когда свет погас, Домна очнулась, признала Аленку и снова стала чувствительной к боли. Она заплакала и стала растирать кровь на лице. Но тут пря-мо посреди поля их нашли люди, взяли Домнушку на руки, посадили в грузовик и отвезли в больницу. А в больнице она впала в летар-гический сон и проспала ровно двадцать четыре дня. Но мы с Аленкой не дождались, когда она проснется, мы уехали в город...

Дядя Кирша стоял спиной к Натке и смотрел в окно. Я видела, как напряглось его лицо и мышцы на тонкой дряблой шее. Я знала, что он волнуется вовсе не из-за Наткиного рассказа. Подростки с ножич-ками выстроились под нашим окном. Они низко кланялись дяде Кирше и называли его Князь. Он долго смотрел на них, потом не выдержал и показал им слабый, но тяжелый кулак на тонком запястье. Под-ростки захохотали и отошли.

А тем временем Натка продолжала:

– И вот мы приезжаем на следующий год, а мама еще с поро-га мне говорит: "Тут про вас Ева Степановна каждый день спрашивает!" Не успела сказать, как сама Ева Степановна к нам пришла, увидела нас, взяла Аленку за руку и просит: "Отпустите ее к Домнушке пря-мо сейчас. Она ведь у меня совсем уже не бегает по деревне, а только сидит у окошечка, плачет и спрашивает Аленку, и еще молит, чтобы ее в Киев Святым мощам поклониться повезли, только кто же ее та-кую возьмет..." Аленка пошла с Евой Степановной, как она просила...