Мне кажется, во Вселенной есть нравственный закон, что есть вещи добрые и есть вещи скверные, и каждому из нас надлежит отделить доброе зерно от плевел. Ежели мы намерены быть нравственными людьми, то должны знать отличия меж ними. Причем я вещаю не об узости религиозных воззрений, хотя и должен признать, что зачастую они оказываются весьма близорукими, а о человеческих поступках во всем их многообразии. Я прекрасно сознаю, что мнения некоторых совершенно неверующих людей являются весьма и весьма существенными, хоть я и не согласен с ними. Я не соглашаюсь, ибо полагаю, что человек нуждается в опоре, предоставляемой ему верой, нуждается в собственной, испытанной вере, дабы настоять на своей правоте, или на том, что он принимает за правоту.
– Пастор остановился и повернулся лицом к Лэнсингу.
– Я провозглашаю сие, хотя не исключено, что поступаю подобным образом только по привычке. Дома, посреди своей грядки турнепса и в белом доме, обращенном к тихой зеленой улице - тихой несмотря на близость дьявола, жившего на расстоянии всего лишь квартала, - я знал, что к чему. Я ощущал такую же решительность, такие же самоуверенность и уверенность в собственной правоте, как и всякий иной. В своей приходской церквушке, такой же тихой и белой, как мой дом, я мог стоять и вещать пастве о добре и зле по любому поводу, как бы глубок или тривиален он ни был. Но ныне я пребываю в растерянности. Ныне часть моей прочной самоуверенности испарилась. Прежде я испытывал уверенность - но теперь я не уверен ни в чем.

Пастор прервал свою речь и по-совиному взглянул на Лэнсинга.

– Не знаю, зачем говорю вам это. Именно вам, а не кому-либо иному. Знаете, почему я заговорил с вами?

– Даже не представляю, - отозвался Лэнсинг.
– Но раз вы хотели поговорить, я выслушал вас с удовольствием. Если вам стало легче, то я рад, что выслушал.

– А разве вы этого не ощутили? Что вас бросили?

– Я бы не сказал.

– Пустота!
– воскликнул Пастор.
– Ничто! Это ужасное место, это подобие ада! Именно это я всегда и возвещал, я говорил своим прихожанам: ад - не собрание пыток или унижений, но небытие, утрата, потерянность, завершение любви и надежд, чувства человеческого достоинства, силы верования...

– Человече, - заорал в ответ Лэнсинг, - да возьмите же себя в руки! Не позволяйте себе поддаться влиянию этих мест! Не думаете же вы, что мы все...

Пастор простер руки к небу и взвыл:

– Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил?! Почему, о Господи...

А с холмов за городом ему откликнулся другой вой, другой вопль отчаяния. И этот вопль отчаяния был полон такого одиночества, что оно ледяным прикосновением останавливало сердце в груди - такого одиночества и потерянности, что в жилах стыла кровь. Подвывающий, хнычущий вопль летел над брошенным тысячелетья назад городом, вонзался в жестокое небо и обрушивался на город. Такой вой мог принадлежать только бездушной твари.

Зарыдав, Пастор сжал голову руками и отчаянно ринулся в сторону стоянки, выбрасывая ноги далеко вперед и раскачиваясь из стороны в сторону. Порой он спотыкался и, казалось, вот-вот упадет, но всякий раз он ухитрялся удержаться на ногах и продолжить бегство.

Лэнсинг устремился следом, не питая, впрочем, особых надежд догнать Пастора, в глубине души испытывая благодарность за то, что того не удастся догнать. Да если и догнать - что с ним делать?

И все это время небо содрогалось от доносившегося с холмов жуткого воя - там выплакивало свою тоску нечто ужасное. Лэнсинг ощутил, как его грудь сковывает холод чужой боли, будто медленно сжимающаяся исполинская ладонь. Он задыхался - но не от бега, а от этих ледяных тисков.

Пастор достиг здания и затопал по ступеням. Бежавший следом Лэнсинг остановился лишь на самой границе озаренного костром круга. Священник рухнул на пол у самого огня, подтянув ноги к груди, охватив их руками и прижавшись лбом к коленям, как плод во чреве матери, словно надеялся таким способ укрыться от всех бед мира.

Генерал опустился на колени рядом с ним, а остальные вскочили на ноги и с ужасом смотрели на Пастора. Услышав шаги Лэгнсинга, Генерал поднял голову и встал.

– Что случилось?
– громовым голосом спросил он.
– Лэнсинг, что вы с ним сделали?

– Вы слышали вой?

– Да, мы недоумевали, что это.

– Вой и напугал его. Он зажал уши и побежал.

– Просто струсил?

– По-моему, струсил. Он уже давно не в себе. Он завел там беседу со мной, да только в ней было мало смысла, он то и дело перескакивал с одного на другое. Я пытался его утихомирить, но он воздел руки горе и начал вопрошать, почему Бог его покинул.

– Невероятно, - поразился Генерал.

Сандра, занявшая место Генерала возле Пастора, встала, прижав ладони к лицу.

– Он оцепенел. Сплошная судорога. Что мы можем сделать?

– Оставить его в покое, - ответил Генерал.
– Сам помаленьку оклемается. Если нет, то мы бессильны.

– Хороший глоток спиртного не повредит, - предложил Лэнсинг.

– И как вы его дадите Пастору? Готов побиться об заклад, что зубы у него стиснуты. Вам придется сломать ему челюсть, чтобы влить в горло хоть каплю. Разве что потом.

– Как ужасно, что с ним это случилось!
– воскликнула Сандра.

– Он сам напрашивался, - отозвался Генерал, - с самого начала.

– Как вы думаете, он оправится?
– спросила Мэри.

– Я видел нечто подобное в боях. Порой это проходит, порой нет.

– Надо держать его в тепле, - распорядилась Мэри.
– У кого-нибудь есть одеяло?

– У меня есть парочка, - сообщил Юргенс.
– Я взял на всякий случай.

Генерал отвел Лэнсинга в сторону.

– А что, этот вой среди холмов оказался настолько скверным? Разумеется, мы его тоже слушали, но тут он был сильно заглушен.

– Там было очень скверно.