Паша подскочил к забору, приник к пыльным штакетинам и проорал вслед старухе:

– Удачи тебе, баб Груш, желаю!

Бабка вздрогнула, свернула в проулок, и взвихрился подол ее легкого газового ("Не может быть!.. Точно!") платья с замысловатым ярким узором, и плеснула пелерина по плечам.

– А что это у нас, Тимоха, народ так странно одевается?

Пашу, отсутствовавшего в родном Любавино больше двух лет, не переставало мучить чувство, будто с деревней что-то стряслось и перемены эти - кардинальные, поворотные. Причем признаки разбросаны повсюду, но уловить их и связать в целое не удается. Он попытался напрячь хмельной мозг - бесполезно.

Ему оставалось беспомощно потыкать вслед удалившейся бабке:

– У нее платье как у девицы из притона.

Бармалей захихикал:

– Пойдем.

Сам хозяин уже сменил свою каббалистическую майку, и теперь на его груди красовался бывший кумир - волосатый, плохо узнаваемый Демис Руссос. Дружно пошатываясь, приятели двинулись на задний, огороженный со всех сторон двор, к которому примыкали сараи. Белыми заплатами в сумерках сверкали футболки и майки, вольно трепетавшие на двух протянутых по диагонали веревках. Предприимчивый Бармалей успел, видно, сегодня заняться постирушкой.

– Ух ты!
– Паша не сдержал восхищенного вздоха.

Какое живописное разнообразие: и знакомица с числом "13", и с грудастыми дивами, и с грузовиками, и с флагами, и почти чистые - с надписями по-английски и по-русски. Одна предлагала: "Кисс ми!", другая требовала: "Выбери свободу!" К тому же буква "е" была таких громадных размеров, что затмевала политический смысл (Ельцин, дескать, воплощение свободы для всех) и просто нагло блеяла в лицо: "бе-е!" - мол, близок локоть, да не тебе кусать. А может, майка адресовалась уголовникам?

– Откуда? Или ты магазин ограбил?

– Помощь, Павлуха, от забугорных и от наших местных капиталистов. Гуманитарная.

Присмотревшись, Паша увидел, что насчет помощи Бармалей безбожно преувеличил: капиталисты не очень разорились - на некоторых майках зияли большие и малые прорехи, и растянуты они были так, точно в них щеголяли бегемоты.

– Свалили у сельсовета. Тетя Груша, как бывшая красавица, вечернее взяла. Теперь в темноте шныряет. Выбросить - жалко, надеть - стыдно, насквозь видать.

– На кой брали?

– Не надо было? Если, конечно, в рассуждении патриотизма... Не подумали!
– Бармалей нахмурился.
– Давай сожжем!
– и дернул к себе майку, предлагавшую поцелуи.
– Вот черт! Они ж мокрые! Тогда пойдем выпьем!

Они возвратились к столу. На небе сияли звезды и насмешливо глядел вниз ущербный месяц. Разлили.

– За малую родину, - провозгласил Бармалей.
– предлагаю встать.

Ахнули стоя. Это был конец. Беспамятство. Последняя рюмка перед дорогой в никуда. Прощай, рассудок, прибежище рациональных, правильных людей. Я погибаю, но здесь мне нечего бояться, ведь я дома... "Среди больных", - досказалась мысль.

– Сколько народу перемерло! А раньше-то, помнишь, Пашкан? Ну где тебе помнить? Ты молодой. Выпьем за прошлое!

– За прошлое - не хочу!
– заплетающийся язык плохо повиновался.
– Там одни могилы. И за что это, Бармалеич, дети гибнут?
– спросил Паша, и въявь предстало: настоятель отец Владимир входит в ограду монастыря, осторожно неся на руках мертвого юношу, почти мальчика. Ветер шевелит русую прядь над неживым лицом, и пропасть, пропасть смерти разверзается под ногами.
– Пусть прошлое умрет! Пусть его не будет совсем! Мне не помогает водка, Тимофей, не помогает водка!

– Водка помогла бы, - убежденно возразил Бармалей, он и не опьянел как будто, - а это - самогон. Мурманчиха, сам знаешь, разбавляет, подлюга. На, зажуй!
– торговый работник Бармалей всегда носил в карманах горсть жвачек, широко используя их в качестве закуски и раздавая встречным ребятишкам.

Паша развернул кубик, и приторный малиновый вкус разлился во рту. Тем временем Бармалей вывел из сарая велосипед с фонариком, прикрученным впереди.

– Поехали. Я тебя сейчас прямиком в будущее прикачу. Обещал в коттедж пригласить - собирайся.

– Я не хочу, - начал было Паша, но чудом взгромоздился на багажник, крепко обняв сотоварища, и, петляя, они покатили сначала по дороге из бетонных плит, затем резко свернули на проселок, а потом и вовсе по тропочке извилистой понеслись, отважно набирая скорость.

Встречный сквозняк холодил и будоражил. Вскоре прошлое отступило и скрылось, и Паша уже лихо вопил: "Наддай, Бармалей!" - а когда велосипед рвался вперед, он ощущал глубочайшее удовлетворение, будто побежден был невидимый враг, и, когда взлетал на ухабах, само собой приговаривалось: "Так его, ату!" Направленное облачко света от фонарика предшествовало их сплоченному экипажу, будто ангел-хранитель прокладывал путь, предупреждая о рытвинах и лужах.