Точно так же, за несколько часов до этого, он бесстрастно и покорно вынужден был переносить оскорбления Морока, чтобы не лишиться возможности исполнить возложенную на него умирающей матерью священную миссию; этим он показал, какой степени геройской самоотверженности может достигнуть честная и простая душа.

– Ну, что можете вы представить в свое оправдание?.. Поторапливайтесь...
– грубо и нетерпеливо задал вопрос судья, зевая.

– Мне оправдываться нечего, господин бургомистр, я должен жаловаться! твердым тоном отвечал Дагобер.

– Да что вы меня учить хотите, как мне вас спрашивать?
– крикнул чиновник сердито и так резко, что солдат уже мысленно упрекнул себя, что неловко начал разговор.

Желая укротить гнев судьи, он поспешно заметил самым почтительным тоном:

– Простите меня, господин бургомистр, я не так выразился; я хотел сказать, что в этом деле я не виноват.

– А Предсказатель говорит иное.

– Предсказатель...
– сомнительно протянул солдат.

– Предсказатель - человек честный и благочестивый; он лгать не станет!
– перебил судья.

– Я ничего не могу возразить... Но думаю, вы слушком справедливы и добры, господин бургомистр, чтобы обвинить меня, не выслушав... Такой человек, как вы, не может быть несправедливым... это сразу видно...

Принуждая себя играть несвойственную ему роль льстеца, Дагобер старался смягчить голос и придать серьезному лицу благообразное и вкрадчивое выражение.

– Такой человек, как вы, - продолжал он, удваивая угодливость, - такой почтенный судья не станет слушать нашептываний... его уши и так ясно слышат.

– Тут дело не в ушах, а в глазах, а мои, хоть и горят, будто я их крапивой натер, а все-таки ясно разглядели ужасную рану Морока.

– Это так, господин бургомистр, все это правда, но рассудите сами: если бы он запер клетки и затворил дверь в зверинец... ничего бы тогда и не случилось.

– Совсем нет... Виноваты вы: вам следовало крепче привязать лошадь.

– Ваша правда, господин бургомистр, конечно же, вы правы, - говорил солдат самым ласковым и примирительным тоном.
– Такой ничтожный бедняк, как я, разве смеет спорить с вами, но предположим, что кто-нибудь из злобы отвязал мою лошадь и отвел ее в зверинец? Ведь тогда, согласитесь сами, вины на мне нет? То есть, конечно, если вам угодно будет с этим согласиться, я настаивать не смею...
– поторопился прибавить он.

– А зачем бы, черт побери, с вами сыграли такую скверную штуку?

– Не знаю зачем, господин бургомистр, но...

– Вы не знаете, ну, а я тем более!
– сказал бургомистр с нетерпением. И, Бог ты мой, сколько глупейших разговоров из-за трупа подохшей клячи!

С лица солдата разом исчезла вся его притворная любезность, и оно снова сделалось строгим и суровым. Он ответил серьезным и взволнованным голосом:

– Моя лошадь пала... теперь это только остов клячи, это так. Но час тому назад это было хоть и старое, но усердное и разумное создание... Она радостно ржала при звуке моего голоса... Она лизала руки сирот, которым служила так же, как ранее служила их матери... Теперь все кончено... никому служить она больше не будет... ее выкинут, как падаль, на съедение псам... Не следовало так жестоко напоминать мне об этом, господин бургомистр... Я очень любил свою лошадь... да, очень.

При этих словах, произнесенных с трогательной простотой и достоинством, бургомистр невольно смягчился и упрекнул себя за сказанное.

– Понимаю, что вам жалко своего коня, - сказал он менее сердитым голосом, - но что делать? Случилось несчастье!

– Несчастье, да, господин бургомистр, большое несчастье. Девушки, которых я сопровождаю, слишком слабы, чтобы идти пешком, ехать же в экипаже им не на что. А между тем нам необходимо быть в Париже в начале февраля... Я обещал это их умирающей матери. У детей, кроме меня, нет никого...

– Вы, значит, их...

– Я их верный слуга, господин бургомистр, а теперь, когда моя лошадь мертва, что же я стану делать? Послушайте, вы человек добрый, у вас самого, наверно, есть дети! Представьте себе, если бы они очутились в таком положении, как мои сиротки? Если бы у них так же, как у моих, не было никого в мире, кроме старого слуги, любящего их всей душой, да старой лошади, служившей им так долго!.. Их с детства преследуют несчастья... с самого рождения... они дочери изгнанника и изгнанницы... Вся радость, какая может выпасть им на долю в жизни, ждет их в конце этого путешествия, а между тем смерть лошади делает его невозможным... Подумайте сами, разве это вас не тронет до глубины сердца? Разве вы не согласитесь, что смерть лошади для меня непоправимое несчастье?

– Конечно, - ответил бургомистр, в душе человек довольно добрый и поэтому невольно разделявший волнение Дагобера.
– Теперь мне понятно, как тяжела для вас эта потеря... и сироты меня заинтересовали. Сколько им лет?

– 15 лет и 2 месяца... они близнецы.

– 15 лет и 2 месяца... почти ровесницы моей Фредерике!

– У вас такого же возраста барышня?
– подхватил Дагобер, начиная надеяться на благополучный исход.
– Ну, так теперь я почти спокоен насчет участи моих сироток... Вы все рассудите по справедливости...