– Ах, Господи!
– воскликнула Франсуаза, выручая Горбунью совершенно бессознательно.
– Я в жизни никогда не была так напугана!

– Ну, что касается тебя, мама, - прервал ее Агриколь, желая переменить неприятный для него и швеи разговор, - то для жены солдата... конного гренадера императорской армии... ты уж слишком труслива! Ах, молодчина мой отец! Нет... знаешь... я просто не могу и представить, что он возвращается... Это меня... у меня голова идет кругом!

– Возвращается...
– сказала Франсуаза, вздыхая.
– Дай-то Бог, чтобы это было так!

– Как, матушка, дай Бог? Необходимо, чтобы он дал... сколько ты за это обеден отслужила!

– Агриколь... дитя мое!
– прервала его мать, грустно покачивая головой, - не говори так... и потом речь идет о твоем отце.

– Эх... право, я сегодня удивительно ловок! Тебя теперь задел... Просто точно взбесился или одурел... Прости меня, матушка. Я сегодня весь вечер должен только извиняться... прости меня... Ты ведь знаешь, когда у меня с языка срывается нечто подобное, то это происходит невольно... Я чувствую, как тебе бывает больно.

– Ты оскорбляешь... не меня, дитя мое!

– Это все равно. Для меня ничего не может быть хуже, чем обидеть тебя... мою мать! Но что касается скорого возвращения батюшки, то в этом я совершенно не сомневаюсь...

– Однако мы не получали писем более четырех месяцев.

– Вспомни, матушка: в том письме, которое он кому-то диктовал, сознаваясь с прямотой истинного военного, что, выучившись порядочно читать, он писать все-таки не умеет... так именно в этом письме он просил, чтобы о нем не беспокоились, что в конце января он будет в Париже и за три или четыре дня до приезда уведомит, у какой заставы я должен его встретить.

– Так-то так... но ведь уж февраль, а его все нет...

– Тем скорее мы его дождемся... Скажу больше... мне почему-то кажется, что наш Габриель вернется к этому же времени... Его последнее письмо из Америки позволяет надеяться... Какое счастье, матушка... если вся семья будет в сборе!

– Да услышит тебя Бог, сынок! Славный это будет для меня день!

– И он скоро настанет, поверь. Что касается батюшки, раз нет новостей, значит, все нормально...

– Ты хорошо помнишь отца, Агриколь?
– спросила Горбунья.

– По правде сказать, я лучше всего помню его большую меховую шапку и усы, которых я до смерти боялся. Меня могли с ним примирить только красная ленточка креста на белых отворотах мундира и блестящая рукоятка сабли! Не правда ли, матушка?.. Да что это? Никак ты плачешь?

– Бедняга Бодуэн!.. Как он страдал, я думаю, от столь долгой разлуки! В его-то годы, в шестьдесят лет!.. Ах, сынок... мое сердце готово разорваться, когда подумаю, что он и здесь найдет ту же нужду и горе.

– Да что ты говоришь?

– Сама я больше ничего не могу заработать...

– А я-то на что? Разве здесь не имеется комнаты и стола для него и для тебя? Только, мама, раз дело зашло о хозяйстве, - прибавил кузнец, стараясь придать самое нежное выражение своему голосу, чтобы не задеть мать, - позволь мне тебе сказать одно словечко: раз батюшка и Габриель вернутся, тебе не надо будет ставить столько свечей и заказывать обеден, не так ли?.. Ну, на эти деньги отец и сможет иметь каждый день бутылочку вина и табака на трубку... Затем по воскресеньям мы его будем угощать обедом в трактире.

Речь Агриколя была прервана стуком в дверь.

– Войдите!
– крикнул он.

Но, вместо того чтобы войти, посетитель только приотворил дверь, и в комнату просунулась рука, окрашенная в блестящую зеленую краску, и принялась делать знаки кузнецу.

– Да ведь это папаша Лорио!.. образец красильщиков, - сказал Агриколь.
– Входите же без церемоний.

– Не могу, брат... я весь в краске с ног до головы... Я выкрашу в зеленый цвет весь пол у госпожи Франсуазы.

– Тем лучше... он будет похож на луг, а я обожаю деревню!

– Без шуток, Агриколь, мне необходимо с вами поговорить.

– Не о том ли господине, что за нами шпионит? Успокойтесь, что нам до него за дело?

– Нет, мне кажется, он ушел... или за густым туманом я его больше не вижу... Нет, не за тем я... Выйдите-ка поскорее... дело очень важное, прибавил красильщик с таинственным видом, - дело касается вас одного.

– Меня?
– спросил с удивлением Агриколь, вставая с места.
– Что это может быть такое?

– Да иди же узнай, - сказала Франсуаза.