– Ладно, матушка; но черт меня побери, если я что-нибудь понимаю.

И кузнец ушел, оставив мать и Горбунью одних.

4. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Агриколь возвратился минут через пять; лицо его было бледно, взволнованно, глаза полны слез, руки дрожали; но выглядел он счастливым и необыкновенно растроганным. Он с минуту оставался у двери, как будто волнение мешало ему подойти к матери.

Зрение Франсуазы настолько ослабло, что она сразу и не заметила перемены в лице сына.

– Ну, что там такое, дитя мое?
– спросила она.

Раньше чем кузнец мог ответить, Горбунья, более проницательная, воскликнула громко:

– Агриколь... что случилось? Отчего ты так бледен?

– Матушка, - сказал молодой рабочий взволнованным голосом, бросившись к матери и не ответив Горбунье, - матушка, случилось нечто, что вас очень поразит... Обещайте мне, что вы будете благоразумны...

– Что ты хочешь сказать? Как ты дрожишь! Посмотри-ка на меня! Горбунья права... ты страшно бледен!

Агриколь встал на колени перед матерью и, сжимая ее руки, говорил:

– Милая матушка... надо... вы не знаете... однако...

Кузнец не мог кончить фразы, голос его прервался от нахлынувших радостных слез.

– Ты плачешь, сын мой?.. Боже... но что случилось?.. Ты меня пугаешь!..

– Не пугайся... напротив...
– говорил Агриколь, вытирая глаза, - это большое счастье... но прошу тебя еще раз: постарайся быть благоразумной... Слишком большая радость может быть так же гибельна, как и горе!..

– Ну! говори же!

– Я же предсказывал, что он вернется!

– Твой отец!!!
– вскрикнула Франсуаза.

Она вскочила со стула. Но радость и изумление были настолько сильны, что бедная женщина схватилась за сердце, как бы стараясь сдержать его биение, и зашаталась.

Сын подхватил ее и посадил в кресло. Горбунья, отошедшая из скромности в сторону во время этой сцены, поглотившей все внимание матери и сына, робко подошла к ним, видя, что помощь будет нелишней, так как лицо Франсуазы все более и более изменялось.

– Ну, мужайся, матушка, - продолжал кузнец.
– Удар уже нанесен, теперь остается насладиться радостью свидания с батюшкой.

– Бедный Бодуэн... после восемнадцати лет разлуки!
– говорила Франсуаза, заливаясь слезами.
– Да правда ли это, правда ли, Бог мой?

– Настолько правда, что если вы мне обещаете не волноваться больше, то я могу вам сказать, когда вы его увидите.

– Неужели... скоро? Да?

– Да... скоро...

– Когда же он приедет?

– Его можно ждать с минуты на минуту... завтра... сегодня, быть может...

– Сегодня?

– Да, матушка... Надо вам сказать все... Он возвратился... он здесь!..

– Он здесь... здесь...

Франсуаза не могла окончить фразы от волнения.

– Сейчас он внизу... он послал за мной красильщика, чтобы я мог тебя подготовить... он боялся, добряк, поразить тебя неожиданной радостью...

– О, Боже!

– А теперь, - воскликнул кузнец, со взрывом неописуемого восторга, - он здесь, он ждет! Ах, матушка... я не могу больше... Мне кажется, в эти последние десять минут у меня сердце выскочит из груди.

И, бросившись к двери, он ее распахнул. На пороге стоял Дагобер: он держал за руки Розу и Бланш.

Вместо того чтобы броситься в объятия мужа, Франсуаза упала на колени и начала молиться. От глубины сердца она благодарила Создателя за исполнение горячих молитв, за высокую милость, которой он вознаградил все ее жертвы.

С минуту все оставались неподвижны и безмолвны.

Агриколь с нетерпением ожидал конца материнской молитвы; он насилу сдерживал, из чувства деликатности и уважения, страстное желание броситься отцу на шею.

Старый солдат испытывал то же, что и кузнец. Они сразу друг друга поняли; в первом взгляде, каким они обменялись, проявилось все их почтение и любовь к превосходной женщине, которая в порыве религиозного рвения забыла для Творца о его творениях.

Роза и Бланш, смущенные и растроганные, с сочувствием смотрели на коленопреклоненную женщину, а Горбунья запряталась в самый темный уголок комнаты, чувствуя себя чужой и естественно забытой в этом семейном кружке, что не мешало ей плакать от радости при мысли о счастье Агриколя.

Наконец Франсуаза встала, бросилась к мужу и упала в его объятия. Наступила минута торжественного безмолвия. Дагобер и Франсуаза не говорили ни слова. Слышны были только всхлипывания и радостные вздохи. Когда старики приподняли головы, на их лицах выражалась спокойная, ясная радость... так как полное счастье простых и чистых натур не влечет за собой ничего лихорадочного и тревожно-страстного.