В двадцатые годы – я цитирую по Катиным письмам к Нате – он писал, что «чем лучше пастырь, тем больше горя и страданий он приносит и себе, и своим прихожанам – но ведь это безумие». В другом письме в начале тридцатых годов: «Зэком я работал на многих советских стройках; Коля уповает на них, верит, что заводы, плотины соберут и воскресят народ, – но они просто языческие капища. Народ под водительством коммунистов вернулся в язычество, и теперь в жертву советскому молоху приносятся тысячи и тысячи ни в чем не повинных жизней». Сравни с его же письмами конца сороковых годов: «Цари и за полтора века не сумели вернуть униатов в истинную веру, а Сталин справился в год. Он – апостол русинов и уже за одно это заслуживает канонизации».

Через месяц, в марте сорок восьмого года, Феогност замечает, что, наверное, был не прав, уйдя в двадцать шестом году с кафедры. Верховная власть – наместник Бога на земле – в России она даже канонически первенствовует над властью церковной. Коммунисты с восторгом и напором создают всемирную империю, и церкви следует не мешать им, тем более не восставать, а тихо, подспудно возвращать их ко Христу. Тогда однажды империя Коминтерна обернется истинной православной империей. Большевики, добавляет он, – «как и Навуходоносор, орудие в руках Божьих, не завоюй тот Иерусалима, вера в Единого Бога не разошлась бы по миру». А ведь прежде сама мысль, что большевики могут помочь торжеству праведных, казалась Феогносту кощунственной.

К тому времени Коля и Феогност больше десяти лет не общались, ничего о жизни друг друга не знали, и поразительно, что, идя отдельно, каждый собственной дорогой, они неожиданно, почти волшебно сошлись – письмо одного будто специально написано, чтобы дополнить, прокомментировать письмо другого.

Коля пишет Нате: «Когда Авраам ушел из Междуречья, когда он оставил и свою прежнюю веру, и свой род, это был его личный выбор и его личное обращение к Богу. Десятилетия он вообще был один и лишь потом медленно, буквально шаг за шагом народился еще не народ – маленькое племя верующих в Единого Бога. В иудаизме есть и навсегда останется печать личного выбора».

«Другое дело, – пишет Коля, – мы. Нас загнал в Днепр даже не священник, а князь, загнал всех, кого сумел разыскать (светская власть – тот камень, на котором стоит наша вера), и дальше, позже, нас крестили уже в младенчестве, словно боясь, что мы передумаем. То есть и по сию пору лично к Христу никто из нас не приходил, мы уверовали именно народом. Христианство – добро, которое было получено нами от власти, к которому власть нас принудила, и это тоже никуда не денется. Больше того – похоже, у нас крещена именно душа и тело народа, мы же крещены лишь как его часть, и стоит кому-то отойти в сторону, отделиться, о спасении он может забыть».

Двумя абзацами ниже: «Человек у нас проглочен народом, словно Иона Левиафаном, но когда-нибудь он освободится».

Кстати, Анечка, и со Спириным все тоже не ясно. Три письма назад я уверенно объяснял тебе, что за жертву он приготовил Христу. Писал, что он, Спирин, первый заместитель народного комиссара внутренних дел, задумал покарать тех, кто совершил революцию, кто развязал Гражданскую войну, а заодно и сторожевых псов этой неправедной власти – своих собратьев-чекистов. Если судить по результату – да, подобный вывод напрашивается, как напрашивается и то, что Спирин гений, герой, сумевший придумать, рассчитать, главное же ценой собственной жизни осуществить всю операцию. В конце тридцать шестого года Спирин был судим закрытым судом в составе главы верховного суда Винокурова, генерального прокурора Вышинского, нового главы НКВД Ежова и немедленно после вынесения приговора расстрелян.

Но ведь могло быть и иначе. Недавно, например, я сразу от трех чекистов, что тогда работали в «органах», слышал, что считать Спирина изменником и предателем – бред. Он был верный солдат партии и самый талантливый руководитель «органов» со времен Дзержинского. Причина же произошедшей трагедии проста – события вышли из-под контроля. Слышал я и еще одно мнение. Спирин был убежденный сталинец. Вслед за вождем он считал, что чем мы ближе к социализму, тем ожесточеннее классовая борьба. Он верил, что сейчас, в тридцать четвертом году, необходима новая революция и новая гражданская война. В первой, бывшей семнадцать лет назад, погибло не все зло. Немало его сразу разглядело, что сила за революцией, и переметнулось на ее сторону. Как и Сталин, он не сомневался, что нужна перманентная революция, здесь, внутри страны. Соглашателей и оппортунистов еще много, и год от года они только множатся.

Коля когда-то писал Нате, что при каждом повороте еврейской истории (исход из Египта, Вавилонское пленение) пять шестых народа откалывалось, навсегда из евреев уходило, иначе народ было бы не очистить, а значит, и не спасти.

Официально днем начала битвы на Ходынском поле принято считать семнадцатое июня, но первые две недели события развивались так вяло, что Спирин в телефонных разговорах с Натой именовал происходящее «стоянием на Угре». Тем не менее начнем с семнадцатого июня. К этому времени на небольшом, метров в десять высотой, холме, что возвышается прямо на запад от центра Ходынского поля, для Спирина был оборудован передвижной командный пункт с самыми современными, какие тогда были в стране, средствами связи: их привезли и прямо на поле смонтировали «под ключ» немцы. Благодаря новой телефонии Спирин мог без коммутаторов и телефонных барышень за считанные секунды связываться с любым управлением НКВД вплоть до Камчатки.

Спирин опробовал систему в ночь перед битвой и остался ею доволен. Он не поленился одно за другим обзвонить каждое управление, везде заранее назначенные им люди были на месте и в полной готовности. Такой связи не было и в Кремле. Вдобавок решением секретариата ЦК все власти в стране от министерств и обкомов партии до того же НКВД, получили специальный приказ выполнять любые спиринские распоряжения немедленно и не обсуждая.

Холм Спирин выбрал не из-за нужд связи: отсюда, несмотря на малую высоту, были прекрасно видны даже окраины Ходынского поля. До революции, когда на Ходынке располагалось артиллерийское стрельбище, именно тут дежурили офицеры, оценивающие точность и кучность батарейных залпов. Метрах в пятидесяти от холма, еще дальше на запад, в сторону слободы Сокол, где до революции квартировали многие семейные офицеры, протекала речка Таракановка, впрочем, речка – громко сказано, скорее, ручей метров в восемь шириной. Сейчас, летом, она обмелела, и вброд вода была не выше колена. По обоим ее берегам, почти у самой воды Спирин приказал поставить по несколько больших армейских палаток прямо друг против друга, с правой стороны – для войска Феогноста, на левой – для Колиного. Вообще-то палаток, продовольствия, прочих припасов было заготовлено море; фактически все окружающие Москву военные склады были отревизованы Спириным и готовы немедля восполнить любую недостачу, но пока Спирин не спешил. Он понимал, что на раскачку понадобится не один день, форсировать подвоз нужды нет.