– Глухой вы человек. Гривенник забыли? Всех денег только и решился он потратить, что этот гривенник. А остальные не посмел. Значит, и без суда, который запутался в трех соснах, наказание свершилось. Да похуже каторги. Там - срок, а тут - бессрочные муки. До смерти деньги рядом лежали, напоминали о пролитой крови, а он к ним прикоснуться не смел.

– А если не было мук никаких? Трусил ваш мещанин с деньгами объявиться, да и только! Выжидал, выжидал, пока богу душу не отдал. А истина вскрылась, когда она никому не нужна стала.

– Нет, почтенный! Не поняли вы!
– возразил Кушнарев тоном снисходительного превосходства.
– Как Гёте сказал: Бог может простить, но природа никогда! А что такое природа? Мы сами, вот что! Вы, я, Миша-покойник тоже.

– Трудно с вами, Алексей Фомич. Темно говорите. Я вам о гибели Калугина, а вы о том, что человек сам себя способен наказать больше, чем правосудие. Способен-то, способен... А если не собирается? Как поступать прикажете?

– Приказывать не привык. И вообще наговорил лишнего. Следователю и того не скажу. Но вы... показалось, поймете. Я вам, как человек человеку... поделился. А не поняли, так и к лучшему.

– Как же к лучшему, если убийца не обезврежен?

– Для других он не опасен.

Мазин позволил себе запрещенный ход.

– На такую уверенность имеет право лишь один человек.

Желтые глаза заметались.

– Убийца? Так понимать следует?

Мазин смотрел на сапоги Кушнарева. Они были в свежей, непросохшей глине.

Долго тянулась пауза. Архитектор сложил перед собой руки, переплетя пальцы. Они тяжело лежали, почти такие же темные, как и доски, из которых был сбит стол. Мазин молчал.

– Что вам нужно? Как я понимаю, лицо вы неофициальное, а тем более покойному не друг, даже не знакомый человек, а любопытствуете, опыты ставите. Зачем вам это? Приедет милиция - разберется. Если уж вы так за правосудие выступаете, зачем впереди его бежать? Милиция еще за горами, а вы уж убийцу разоблачили, а?

– Не разоблачил. Как и вы, кажется.

– Я такой цели не ставил. То, что мне известно, дело мое.

– Милиция задаст вам вопросы.

– Факты скрывать не собираюсь, а догадками делиться не обязан.

– Значит, фактов меньше, чем догадок?

Мазин почувствовал, что старик снова ушел в себя, больше того готовится к контратаке.

– Не знаю, чем обязан вашему настойчивому любопытству. И предположение ваше странное: зачем Михаилу меня бояться?

– Какое ж это предположение, Алексей Фомич? Сами сказали.

– Сам сказал? Ну, знаете.

– А вспомните! Вы заявили, что Калугин испытывал к вам не только чувство благодарности.

Кушнарев развел руками.

– Что из того? Не только... Ишь как повернули! "Заявил"! Ловко! Почему же страх обязательно? Зачем ему было меня страшиться? Кто я такой? Плохо вы представляете положение художника Калугина! Это не дагезанский дачник. Это фигура, можно сказать, союзная. А я?

– Все равно, Алексей Фомич. А, выходит, побаивался.

– Не говорил я, что побаивался.

– Говорили. Десять минут назад, когда я высказал свое предположение, вы, в полном согласии с ним, упомянули, обмолвились, что копнул я глубоко. Хотя ничуть я не копнул, а судил всего лишь по вашим словам и в доказательство признаюсь, что понятия не имею, почему Калугин вас боялся.

– Еще бы вам и понятие иметь!

– Но предположить могу. Наверно, было что-то с Калугиным, о чем вам известно, а другим нет, и не очень ему хотелось об этом других оповещать.

Архитектор хлопнул кулаком по столу:

– Да кто вам право дал на подобные предположения?

– Защищаюсь, - ответил Мазин коротко.

– Что?
– не понял Кушнарев.

– Защищаюсь, - повторил Игорь Николаевич.
– Если уж вы отвергаете правосудие, то признайте хоть право на самооборону. Мне бы хотелось знать, кто стрелял в меня сегодня.

– Стрелял?..
– протянул Кушнарев недоверчиво.
– А вам это не... того, не приснилось?

Мазин приподнял руку.

– Отверстие видите?

– Везучий вы!

– Не всегда так хорошо обходится. Поэтому не хотелось бы искушать судьбу впредь. Мне нужно знать, кто за мной охотится. Раз выстрел оказался неудачным, он может повториться.

Кушнарев задумался. Он уже совсем не походил на пьяного, и Мазин усомнился, а был ли архитектор пьян вообще. Перед ним сидел усталый, запутавшийся, недоверчивый и самолюбивый старик.

– Ничем не могу помочь, - повторил он слова, которые Игорь Николаевич слышал утром, но на этот раз без вызова, вяло.