Да, Шуман не отрицал того, что принимал когда-то участие в собраниях земников и даже записался в Тевияс Саргс, так как духовный сан не позволял ему быть членом "Перконкруста". Но пусть-ка ему покажут такого священника в Латвии, не только католического, но даже протестантского, который был бы тогда за революцию и коммунистов!.. Да, он священник, он даже католический священник - служитель ортодоксальнейшей церкви на земле. Его, конечно, можно спросить: почему же ты, Петерис Шуман, скрыл то, что был земником, что при Ульманисе агитировал против коммунистов и в сороковом году стращал крестьян колхозами, как исчадием сатаны? Ну что же, так оно и было, господи боже мой. Перед тобою мне нечего таиться...

Шуман посмотрел на сияющее звездами небо и, протянув руку, дотронулся до светящейся даже в ночи махровой шапки влажного от росы георгина. Он повернул ухо в сторону кущи лип и прислушался: разбуженные его шагами, возились пичужки. Порывом ветерка принесло из сада запах сена второго укоса. Шуман впитывал звуки и запахи родной латышской осени, и мир снисходил в его душу, недавно еще испуганную и метущуюся. Но тут же ему снова стало не по себе, когда по сходству обстановки на память пришло, как однажды ночью, хоронясь от людей, к нему постучался неизвестный. Неожиданный гость стал один за другим называть пункты анкеты Петериса Шумана, где была написана неправда, и, закончив перечисление, сказал: "А под анкетою напечатано: "Знаю, что за ложь отвечаю по закону". Он посмотрел на Шумана при свете ночника: "А теперь, Петерис Шуман, решай: твоя ложь завтра станет известна. Стоит сказать слово - и ты перестанешь быть настоятелем храма. Тебя выгонят из этого дома. Тебя отправят в лагерь копать землю, рубить лес. Через год твои кости будут стучать, словно их ссыпали в пустой мешок. А через два ты умрешь от истощения. Но все это пустое, если ты умный человек. Нам нужна от тебя совсем маленькая услуга, и притом одна-единственная. Слышишь, одна-единственная!"

– Кому это "нам"?
– спросил Шуман.

– Тем, кто стоял рядом с тобою в Тевияс Саргс, тем, кто вместе с тобою боролся против колхозов. Как Петр отступник, ты совершил предательство раньше, чем трижды пропел петел. Но всемогущий бог ведает, что ты слаб, как всякий человек, и он простит тебе отступничество, если ты поможешь нам теперь: нам нужна совсем маленькая услуга. Одна-единственная.

– Какая услуга?
– спросил Шуман.

– Пустяк, сущий пустяк, - сказал незнакомец.
– Мы дадим тебе фотографию, ты снесешь ее следователю, ведущему дело Эджина Круминьша.

– Говорят, что это не самоубийство, а...
– начал было Шуман.

– Верь тому, что бог покарал его, и все тут, - мрачно проговорил ночной гость и стукнул кулаком по столу так, что подскочила неубранная с вечера плошка из-под простокваши и ложка выскочила из нее и со звоном покатилась на пол.
– Каждый, кто был земником, всякий, кто, вступая в наш союз, начертал крест собственной кровью, убил бы этого пса!

– Господь бог повелел: не убий!
– неуверенно возразил Шуман.

– Это ты оставь для проповеди, - презрительно ответил незнакомец. Если мы прикажем тебе убить оставшегося в живых Силса, ты убьешь и его.
– И увидев, как священник отпрянул от него, незнакомец рассмеялся.
– Но мы знаем, что ты трус, Петерис Шуман. Поэтому не бойся: мы сами убьем Силса. От дальней кирхи донесся бой часов. Гость отмечал их кивками головы и, когда прозвучал последний, расставил локти и, положив голову на руки, стал вглядываться в хозяина, словно хотел навсегда запомнить его черты. А сам Шуман в слабом свете ночника с трудом мог его рассмотреть. Он только помнит теперь, что лицо ночного гостя было широкое и на нем белели усы и борода. Был ли он сед или так соломенно светел, Шуман не понял. Шуман сидел напротив гостя в ночной сорочке и наспех запахнутом купальном халате; его начинало знобить. Чувствовал, как стынут ноги, обутые в старые шлепанцы, но не смел пошевелиться под тяжким взглядом бородача.

– Вот что, - грубо проговорил тот, после долгого молчания, - выбирать тебе, Петерис, не из чего... Скажи мне "нет" и через день узнаешь, что ты больше не настоятель храма. Если же завтра сам пойдешь и скажешь властям все, что прежде скрывал, то послезавтра глаза твои и вовсе не увидят утренней зари и другой поп проводит твой гробишко на кладбище.
– Незнакомец усмехнулся: - Нет не проводит. Ведь церковь отказывает в погребении самоубийце, хотя бы и трижды священнику!
– И он снова перегнулся через стол и бросил Шуману в лицо: - Ты повесишься!.. Понимаешь, тебя вынут из петли и найдут твое письмо... Так как с Круминьшем. Понимаешь?..

Незнакомец встал, медленно обошел стол и наклонился над Шуманом. Тот не отстранился, только все его грузное тело задрожало мелкой-мелкой дрожью в боязливом ожидании, как оттаявший студень. Незнакомец рванул рукав его халата так, что треснула гнилая ткань:

– Смотри, - хрипло сказал он, брызнув слюной в ухо Шуману.

Но Шуман не стал смотреть. Он и так знал, что на его плече до сих пор сохранился след свастики, выжженной когда-то во время церемонии принятия в "Ударники Цельминша".

– Чего вы хотите?
– осипшим голосом спросил Шуман.

– Ты по почте получишь фотографию с изображением ареста Эджина Круминьша советской милицией и отдашь этот снимок следователю. Вот и все. После этого, отныне и во веки веков, - ты чист и свободен.

– Уйдите, - с мольбой прошептал Шуман. Он был теперь совсем не похож на того сурового, исполненного достоинства и сознающего силу стоящей за ним церкви Петериса Шумана, которого так хорошо знали прихожане. Еще более жалко прозвучала вторичная мольба: