Так почти незаметно он вернул ее обратно к нынешнему, чуть было не оставленному в мыслях мужу.

Она сидела, прибитая неожиданным и лишенным всякого драматизма оборотом дела. Сидела и ждала, не добавит ли он что-то еще.

–  А теперь я пойду, - добавил он единственное, что ему оставалось, и, выйдя в переднюю, надел шинель и фуражку. Она вышла вслед за ним и стояла, прислонившись к стене и скрестив на груди руки.

–  Тебе правда есть куда сейчас идти?

–  Да, есть.
– Он подумал, что сегодня придется свалиться на голову Гурскому, а там будет видно.

–  Ты идешь ночевать к женщине?
– спросила Ксения понимающе-печальным голосом.

–  Допустим, что так.

–  Я уже думала об этом, - все так же печально-понимающе сказала Ксения.

–  Да, извини, пожалуйста.
– Он зашел в кабинет, взял со стола лежавшую там тетрадь дневника, в которой после долгого перерыва собирался, вернувшись с вокзала, сделать первую запись, и, подумав о Гурском, нашарил в ящике запихнутые туда, про запас, пол-литра водки. Сунув и то и другое в карманы шинели, покосился на папиросы, но не взял их - решил выдержать характер. Когда он снова вышел в переднюю, Ксения стояла в прежней позе, прислонясь к стене, скрестив руки на груди.

–  Ну что ж, до свиданья.

–  До свиданья, - глядя в потолок, чуть слышно сказала она.

Когда он захлопывал дверь снаружи, ему показалось, что она там за дверью заплакала.

11

В прихожей огромной барской, а теперь уже четверть века коммунальной квартиры, где жил Гурский, Лопатина встретила Берта Борисовна.

–  Его еще нет! Он уже два раза звонил, что идет, - и все не идет. Идите, идите, я дам вам чаю.
– Говоря все это, она шла впереди Лопатина подрагивающей, но все еще быстрой походкой до хорошо знакомому ему, широкому, похожему на крытый рывок, коридору, с обеих сторон заставленному столами, столиками, шкафчиками, этажерками, велосипедами, лыжами, сундуками, ножными швейными машинками, - всем, что не помещалось в комнатах.

–  Как вы проводили свою Ниночку? Как она, бедная девочка, поехала? Хорошие ли с ней люди? Вагон, наверное, грязный, да? Хорошо, что это лето, а не зима, верно?
– не давая Лопатину возможности ответить, спрашивала Берта Борисовна, посадив его за стол и заваривая чай.
– Я бы сто раз умерла, если бы у меня была дочь, а не сын. Почему вы так спокойно сидите? Я бы все время, пока она едет туда, каждую минуту вскакивала.
– Она первая рассмеялась над собственными словами и была довольна, что Лопатин тоже рассмеялся.
– А зачем я спрашиваю, хорошие ли люди поехали с вашей Ниночкой? И почему с ней должны ехать плохие люди? Я когда ехала сюда из эвакуации, со мною ехали все такие хорошие люди, особенно одна женщина, что я скучала по ней в Москве, пока она не пришла. А теперь она ходит к нам так часто, что Боря уже сердится!

–  Молодая?

–  По-моему, молодая, но он говорит, что нет. Мужчины почему-то всегда хотят, чтоб женщины были гораздо моложе, чем они сами. Вы не замечали этого?

–  Замечал, - улыбнулся Лопатин, - но у меня это уже два раза плохо кончилось.

–  А вы попробуйте в третий. Или вы уже не хотите?
– говоря все это, она налила чай Лопатину и наконец присела сама.

–  А себе?
– Лопатин кивнул на ее пустую чашку.

–  Я буду ждать Борю. Меня немножко беспокоит, что он позвонил и сказал приготовить ему три пары чистых носков и огладить носовые платки, трусы и майку. Как будто все это лежит нестираное и неглаженое! Когда мы жили в эвакуации Барнауле с Бориным папой, мы тоже беспокоились. Но вы знаете, это легче, когда вы беспокоитесь сразу двое и все время говорите друг другу пожалуйста, не беспокойся! Глупо так думать, но мне почему-то казалось, что вот я приехала сюда, и он уже больше никуда не поедет.

–  Ничего не поделаешь, вам придется привыкнуть к его отъездам, - сказал Лопатин.
– Его не любит отпускать редактор, потому что он нужен здесь, но думаю, что он еще несколько раз до конца войны поставит на своем и съездит на фронт. Не знаю, что бы я ответил, окажись на вашем месте моя покойная мать, но, наверно, в таких случаях лучше говорить правду.

–  Если бы Боря узнал, что я заговорила об этом с вами, он бы очень рассердился на меня! Но я вас не боюсь, а его боюсь.

–  Я тоже, - улыбнулся Лопатин.

Она рассмеялась и потрогала чайник - не остыла ли заварка. Что бы она ни делала и что бы ни говорила, ею все равно владела мысль о сыне: через сколько минут он придет и что ей скажет про эти три пары носков, белье и платки, которые так срочно понадобились, что он позвонил про них по телефону.

–  Остывший чай он не любит, - сказала она.
– Очень горячий тоже не любит...

–  А вы и рады, что он капризничает?

–  Что он немножко капризный, вы правы. Но он очень заботливый.

–  Это я знаю по себе, - сказал Лопатин и увидел Гурского, стоявшего в дверях за спиной матери. Он был в военной форме, которую держал не дома, а в редакции и надевал, только когда ездил на фронт. Но на этот раз неожиданно для Лопатина, привыкшего видеть его в гимнастерке без знаков различия, на плечах у него были полевые погоны с капитанскими звездочками.

–  П-по-моему, вы меня хвалили. Можете п-продолжать.

–  Хватит и того, что успел услышать, - сказал Лопатин.
– Поздравляю с капитанским званием. Все-таки не выкрутился, забрил тебя редактор, дал четыре звездочки!